здесь рыщут солдаты или жандармы?
— Солдат нет с тех пор, как прогнали банду Кара-хана. Русские тоже ушли. К нам приехал учитель из Джелалабада, слушатель медресе. Но он не ходит ночами возле чужих дувалов. Может, кто-то припозднился на поле?
Сулейман поднялся. В сущности, он выведал все, что нужно.
— Подожди, я принесу тебе лепешек и сыра.
— Не надо. Пищу я себе найду.
Кадам глянул пытливо:
— Ты правда один?
— Да! — резко ответил Сулейман.
Брат шагнул к нему.
— Сулейман, спроси свое сердце и разум, пока есть надежда вернуться! Неужели ты не понимаешь, что таким, как Кара-хан, народ больше не даст воли над собой? Неужели правоверные мусульмане — те, кто взрывает школы, мосты и пекарни, сжигает хлеб и горючее, кто бросил бомбу в толпу детей на празднике, убив и изувечив маленьких человечков, детей своего народа? Неужели они правоверные? А те, кто хочет, чтобы все люди жили по-человечески, раздает хлеб и масло, лечит больных, учит неграмотных, дает жилище и работу обездоленным, они кафиры? Ты же не помещик, не ростовщик, не имам, не капиталист, не владелец торговых караванов — так неужели не поймешь, с кем тебе быть!
— Я это слышал, но я слышал и другое. Меня не ищи и молчи пока обо мне. Я сам приду, я подумаю.
— Хорошо, думай, брат!
Назад Сулейман шел торопливо, почти не таясь, словно убегал от слов Кадама, будивших в нем знакомые тайные мысли. В какой-то миг даже остановился: пойти к милиционеру, предупредить, поднять кишлак для отпора банде? Может, ему тогда и простится невольное убийство Самада? Но соплеменники знают лишь об одном преступлении Сулеймана. Будут допросы, расследование. На кого спишешь автобус с людьми, что взорвали на шоссе при участии Сулеймана? А колодец, набитый кочевниками, в которых стрелял и Сулейман? А солдата, которого отпустили на свободу, выколов один глаз, отрезав уши и нос? Слишком приметен одноглазый телохранитель Кара-хана, чтобы не нашелся кто-то, кто помнит его участие в преступлениях банды... Еще страшнее, если банда одержит верх и Сулеймана схватят. Нет ему ходу из капкана...
Темная фигура внезапно выросла на пути, Сулейман вскинул автомат и услышал тихий голос:
— Аллах велик.
— Велик аллах...
Значит, за Сулейманом следили другие шпионы Кара-хана? Никому не доверяет.
Взошла ущербная луна. Главарь ждал их в тени скалы, на новом месте, ближе к кишлаку. Сулейман передал ему, что выведал от брата.
— Он с воинами ислама?
— Нет, хозяин, он ни с кем.
— Ты позвал его к нам?
— Нет, хозяин, я ведь не мог сказать, что нас много.
— Ложись и спи здесь. Вставать рано.
Укладываясь, Сулейман догадался, что не только он принес вести главарю из кишлака...
Поднялись, едва забрезжило. С Кара-ханом шло два десятка басмачей. Сулейман оглядывался: где же остальные? Перекрыли дороги? Отправились в соседние кишлаки?
Светало медленно. Словно кто-то осторожно закрашивал далекие темные пики бело-розовой краской, а на черные хребты так же осторожно наносил серо-коричневые тени. Из-под чьей-то ноги покатился, громко стуча, камень, главарь вполголоса выругался. В туманце, смешанном с сумерками, прятались дувалы, жилища и деревья, словно хотели исчезнуть с земли. Остановились. Кара-хан долго смотрел в бинокль куда-то поверх кишлака. Бинокль у него необычный — стекла словно бы растворяют сумерки. Хозяин очень дорожит этим подарком своего пешаварского друга Али, редко доверяет чужим рукам.
Таял легкий туман, пожираемый утренним светом, кишлак открывался.
— Идут, — произнес Кара-хан, и телохранитель его понял: село было обложено ночью, тропы перекрыты, чтобы ни одна живая душа не ускользнула. Снова двинулись вперед цепью, держа наготове оружие. Остановились у самых дувалов, несколько человек по знаку Кара-хана бросились к жилищам. Был час намаза...
Не прошло и пяти минут — кишлак загудел, завыл, заплакал. Людей выгоняли на улицу полуодетыми, с женщин срывали чадры.
— Мы не кафиры и не безбожники! — орал на какую-то строптивую бородатый басмач. — Мы — воины ислама, наши глаза не осквернят лица мусульманки!
Людей гнали к площади с ямой посередине — туда, где когда-то стояла толпа над убитым старшиной. У крайнего дома резко щелкнул выстрел и, почти одновременно ахнул гранатный разрыв, обрушив в утреннюю долину раскат грома. Кто-то закричал, пронзительно, тонко, словно подстреленный зверек. Пули провыли над кишлаком, и вслед им пронесся лающий крик автомата.
Мужчины кишлака без сопротивления отдали басмачам ружья и карабины, лишь в одном доме непрошеных гостей встретили огнем. С площади было видно, как несколько басмачей, укрываясь за глиняными дувалами, стреляют по дому, другие продолжали сгонять людей к площади, отделяя мужчин и юношей от детей и женщин.
— Азис, собака! — процедил сквозь зубы Кара-хан, издали наблюдая за перестрелкой.
— Он не один, начальник, — сообщил подбежавший басмач. — Из дома стреляют двое или трое, у них автоматы. Гранатой убит один наш, двое ранены.
— Где твой брат? — жестко спросил Кара-хан, оборотясь к Одноглазому.
— Не знаю, господин. — Сулейман уже давно заметил, что из его жилища никого не вывели, брата не было и среди согнанных людей. — Может, он еще до рассвета ушел в поле?
— В поле с самого вечера никто не уходил. Твой брат предал нас — это он стреляет вместе со щенком Азисом.
— Брат не мог нас предать, хозяин. Ты же видишь — в кишлаке нас не ждали.
Кара-хан повернулся к прибежавшему басмачу:
— Ступай и крикни им, чтобы сдавались. Если Азис не исполнит моего требования, я прикажу расстрелять его отца, мать и сестер. А его с Кадамом мы все равно выкурим.
В толпе женщин начались причитания и плач. Басмач побежал назад, прячась за дувалами. Скоро послышался его крик, выстрелы смолкли. Басмачи и жители села замерли, когда из-за развалин дувала осажденного дома вышел человек невысокого роста, безоружный, в коричневой безрукавке, надетой поверх зеленой рубашки. Он медленно направился к середине селения, слегка опустив голову, покрытую тюбетейкой. Широко расставив ноги, Кара-хан усмешливо смотрел на него из-под низкой чалмы холодными угольными глазами.
— Где второй?
— Он остался в доме, начальник.
— Выкурите газом!
Сулейман с трудом узнал пленного. Азис?! Подрос, раздался в плечах, над верхней губой — темные усы, и оттого лицо потеряло юношескую мягкость, заострилось, казалось жестким, будто вырубленным из горного камня. Только брови те же, густые, сросшиеся над переносьем.
— Ты пришел что-то сказать мне, Азис? — спросил Кара-хан, играя рукояткой «магнума»,
