шею, пусть живут и работают. Без них как бороться? Нейтралы всем нужны — их большинство, и борьба всегда идет за нейтралов.
Один из басмачей тронул главаря за локоть, косясь на его одноглазого телохранителя, тихо сказал:
— Начальник, мы вытащили того, который стрелял, полуживого из сарая. Он выхватил нож, чуть не убил Садека, пришлось его прирезать.
— Вы узнали, кто он?
— Да. Он успел послать проклятья тебе и Одноглазому. Он просил аллаха наказать брата за предательство.
Кара-хан коснулся локтя побелевшего Сулеймана:
— Прости, я заподозрил было тебя. Не ты предал — он предал святое дело. Его проклятий небо не услышит.
Сулейман стоял, стиснув зубы, чтобы не стучали.
Между тем мулла начал громко вычитывать из кожаной книги долги кучарцев своему помещику. У крестьян вытягивались лица. Кара-хан, следя за ними, все чаще бросал взгляды на незнакомого молодого человека в белоснежной чалме, с тонкими чертами лица и печальными глазами, стоящего в первом ряду мужчин. Мулла, читавший долговые записи, умолк, и первым нарушил тишину тот, которого называли Аллададом:
— Помилуй, господин! Прошлой осенью я вернул тебе почти весь долг, за мной оставалось всего три тысячи афгани, которые ты разрешил отдать кукурузой, но сам же не взял ее. Откуда еще пять тысяч афгани?
Крестьяне загудели, каждый с недоумением вопрошал, откуда за ним новые тысячи долга. Многих это так разволновало, что они позабыли о направленных в их сторону автоматах и винтовках. Кара-хан снова поднял руку:
— Мужчины! Вы забыли, сколько лун минуло с тех пор, как я ушел. Я знаю, у кого и сколько теперь земли и скота, и беру, как прежде брал за аренду. Ваш скот пасется на моих пастбищах, и за это я тоже беру не больше, чем прежде, хотя деньги стали дешевле из-за беспорядков в стране, вызванных изменниками ислама.
Глаза главаря душманов излучали такой черный холод, что крестьяне невольно опускали головы под его взглядом. Была Апрельская революция, была земельная реформа, было правительственное решение об отмене всякой задолженности крестьян помещикам, и эти люди уже начали ощущать себя хозяевами земли, работали в это лето, как никогда прежде, и тень нищеты и голода стала уходить из горных долин. Но вот он явился, господин, с целым отрядом безжалостных головорезов, и все — как прежде. Что из того, что солдаты однажды прогнали Кара-хана с его бандой — он словно стоял за дверью, ожидая, когда осень подведет итоги трудов, чтобы внезапно войти и ограбить. Их кучарский страж, милиционер Азис, привязан к дереву, сами они разоружены, солдаты далеко, и выходит, нет управы на их бывшего господина. Бывшего ли? Это только сказать легко — «бывший». Зачем отпустили русских? Надо было умолить их остаться, тогда банда не сунулась бы.
Кара-хан замечал, как ходят желваки на скулах у некоторых крестьян, и по его толстым губам в разрыве черных волос лютой красной змейкой извивалась усмешка. «Распустились без хозяина, псы нечестивые!»
— Даю полчаса, чтобы каждый доставил сюда полный расчет. Теперь мне ждать некогда. Беру все: деньги, зерно, скот, одежду, меха и шкуры. У кого нечем платить, возьму мужчин в отряд работниками, девушек — заложницами. »
— Дехкане! — хрипло крикнул Азис, перебивая главаря банды. — Не давайте оборотню ничего! Эта земля и все, что на ней, теперь ваше. Сегодня сила за ним — так пусть он грабит силой. Своими руками не отдавайте ему ни зернышка! Дни Кара-хана сочтены, скоро он, как обложенный огнем скорпион, воткнет жало в собственный затылок!
— Заткните ему рот! — рявкнул Кара-хан.
Двое басмачей кинулись к Азису, стали бить его кулаками, втолкнули в рот грязную тряпку. Закричала, забилась в руках женщин мать Азиса, запричитали сестры. Белобородый отец его стоял в толпе недвижимый и безмолвный, как изваяние. Рядом молодой мужчина в белоснежной чалме, скрестив руки на груди, следил за происходящим печальными блескучими глазами. Кара-хан упер взгляд в ближнего.
— Что же ты, Алладад, не торопишься? Или мне взять твоего сына?
— Нет, господин, помилуй! — испугался крестьянин. — Какой из него воин в неполных шестнадцать? Разве может он воевать с солдатами, у которых пушки и бронемашины? Его сразу убьют.
— Коран говорит: двери рая открыты для павших за истинную веру, — заблеял тощий мулла.
Главарь жестом оборвал его и повернулся к старшему в отряде помещиков, указал на недвижного отца Азиса, мать, поникшую на руках соседок, плачущих сестер и шестилетнюю племянницу милиционера, жмущуюся к бабке.
— Сестер его возьмем с собой. Остальных — к яме. Маленькую — тоже, это злое семя его старшего брата, еще худшего врага ислама, чем связанный щенок.
Басмачи выхватили из толпы старого крестьянина, его жену и внучку, поволокли к промоине. Охнула толпа женщин, мужчины качнулись, но над головами людей прошел веер автоматных пуль, и они притихли. Рванулся и поник на веревках Азис. Над ямой старик словно очнулся, отпихнул девочку в сторону, оборотился к главарю банды:
— Кара-хан, я не прошу пощады ни себе, ни сыну, даже старой жене. Но зачем тебе жизнь ребенка, который еще ничего не понимает? Она же девочка, из нее даже мстителя не вырастет. Пощади ее, и небо простит тебе нашу смерть.
— Молчи, старая собака! Ты породил двух злейших врагов веры и родины — от таких, как они, все беды на нашей земле. Твой род должен исчезнуть, и он исчезнет. Благодари аллаха — я дарю тебе легкую смерть от пули. Молись, у меня мало времени.
— Всякая душа должна вкусить смерть, — заблеял тощий мулла стих из корана. — Один бог вечен...
— Стойте! — Молодой мужчина в белоснежной чалме вышел из толпы, — Кара-хан, ты не сделаешь этого. Разве «муджахеды» перестали быть мусульманами? Вы так часто ссылаетесь на коран, но коран запрещает насилие над слабыми и осуждает жестокость. Правительство отобрало твою землю и отдало им, так ты и воюй с правительством, а уж бог рассудит, кому даровать победу. В чем же вина этого старика, его жены и этого ребенка? Мусульманин должен прощать и врага, когда тот слаб, а разве они враги тебе?
— Враги! — Кара-хан сжал кулаки. — И ты — тоже! Кто ты?
— Я слуга аллаха, слушатель медресе. Прислан сюда учить детей грамоте, заветам пророка и образу жизни, угодному небу.
— Ты прислан беззаконной властью, ты слуга не бога, а шайтана, твой здешний мектеб[7] — рассадник коммунизма, а
