Валентин повернул к ней морщинистое лицо.
– Вы хотите меня поцеловать? Я бы не возражал! – И он сухо рассмеялся.
Хетти тоже рассмеялась:
– Нет, это еще не все, что я задумала. Ваша грубость – признак страданий, а не ума, как вы думаете. Мой водопроводчик – человек куда тоньше и разумнее, потому что довольствуется своим положением в жизни и любит свою работу. Я вас поцелую, только если вы пообещаете мне со всей определенностью, что решили быть счастливым. Нужно повернуть выключатель. И как только я увижу это волшебное превращение, я с удовольствием поцелую вас.
В одном его глазу застыла слеза.
– Ты играешь со мной в жестокие игры, дерзкая девчонка! Хорошо бы почаще так.
Она покачала головой, погрозила ему пальцем:
– Это никакая не игра. Это лишь вы так воспринимаете. Наука говорит нам, что в основе всех умственных решений лежат эмоции. Я верю, что возможно и обратное: интеллект может контролировать эмоции. Они очень тесно связаны. Вы несчастливы из-за вашего отношения к окружающему миру, а не из-за окружающего мира.
Валентин тяжко вздохнул:
– Зачем вы берете на себя труд все это мне вдалбливать? Могли бы пойти в сад, там люди помоложе.
Она взглянула ему прямо в глаза:
– Я восхищаюсь, профессор, тем, как вы говорите, и вашей логикой. Мне нравится, как вы развиваете тему, мне понравились ваши аргументы. Вы взволновали нас всех.
– Я соблазнил вас своей красотой, да? Как Фрина судей?[49]
Хетти проигнорировала эту аллюзию.
– Только я увидела, какой вы грустный, очень грустный человек, и я почувствовала… ну, я захотела подойти к вам, взмахнуть волшебной палочкой и сделать вас… ну, помочь вам сделаться счастливее.
Он молчал, обдумывая ее слова. Разглядывал красоту и покой ее лица.
– Я был с вами невежлив. Почему вам не все равно?
– Почему ваша грубость должна меня задевать? Я ведь стальная. Потому что мне не все равно. Потому что я считаю: отношения часто ломаются – но их можно починить. Это совсем не сложно. Простой трюк. Разве не это же самое случилось со Скруджем у Диккенса?[50] Я так счастлива, когда мне удается починить людей… Нам всем так нужна помощь.
Валентин заметил, что по его щекам текут слезы, выбирая наиболее удобный путь среди морщин. Он вытащил большой батистовый платок и промокнул лицо.
– Послушайте, Хетти, если позволите, чтобы я вас по имен»… – Он с трудом подавил всхлип. – Ваше участие… оно удивительно. Даже если это лишь трюк. Невероятно, что вы здесь, в Феррерсе. Что я с вами в этой комнате. Что мы вдвоем. Что вы такая красивая, такая милая… – Он высморкался. – Мне не обязательно становиться счастливым. Моя душа полна удивлением. Это разве не то же самое?
– Нет, не совсем, но уже близко… так что я все равно вас поцелую.
Она наклонилась поцеловать его в лоб, но он обхватил ее и притянул ближе, чтобы поцеловать в щеку.
– Слава богу, вы не привели с собой еще и этого, кто там вашими трубами занимается…
Они смотрели друг на друга и улыбались. Валентин протянул ей костистую руку. Она протянула тонкую ладонь, ответила на его слабое пожатие.
Сад Особняка в этот час, когда день уже завершился, а ночь еще не наступила, наполнился сладкими ароматами. Белые цветы скабиозы с фиолетовым колечком в сердцевине, и португальский лавр с остренькими, замысловатыми цветками-звездочками будто соревновались, кто сделает вечерний воздух восхитительнее. Сумерки усиливают чувственность. Члены комиссии бесцельно бродили туда-сюда, и никто ни с кем не разговаривал. Пенелопа предпочла не закуривать, чтобы вдыхать вечерний аромат.
Родни, заложив руки за спину, быстрым шагом взобрался на искусственный холм, словно уверяя себя самого: я все равно юрист, я стряпчий, будь я в саду или где. Робин, Генри, Ивонн и Сэм стояли группой, наслаждаясь вечерним воздухом. Шэрон предпочла остаться внутри.
Стивен подошел к Пенелопе сзади и тронул ее за руку. Он сложил очки и пристроил их в нагрудный карман пиджака. – О, Пенни, дорогая моя, ты понимаешь, что я слаб и безрассуден. Я сейчас консультируюсь с одним человеком в Лондоне, я его хорошо знаю. Мой развод совершится, и тогда, я надеюсь, ты выйдешь за меня, будешь жить со мной, будешь любить меня и не станешь больше на меня сердиться.
А как же Шэрон? – чуть не спросила она, – куда Шэрон-то денется? – но что-то внутри нее не позволило этой мысли превратиться в слова. И хотя ей показалось, будто она осознала, что не любит его больше, она обрадовалась, что мужчина обхаживает ее, добиваясь ее расположения, наклонилась к нему и сказала:
– Я понимаю, тебе трудно.
– И тебе тоже, дорогая.
Потом, к ее полному изумлению и смущению, она услышала собственный голос: она просто хочет быть с ним и жить где угодно, не важно где. Может, в Монпелье, где она была однажды на каникулах… и погода была такая хорошая. Но все же, наверное, не в Феррерсе, где слишком много старых воспоминаний поджидают тут и там.
– О, дорогая, я не в силах оставить Особняк. Разве тебе здесь не нравится? Я потратил целое состояние, чтобы привести его в должный вид. Ну, может быть, мы смогли бы купить летний домик где-нибудь в Монпелье…
– Так для тебя этот дом важнее, чем я? – вырвалось у нее, и она сразу пожалела, что спросила и что в вопросе прозвучала боль.
Не успел он ей ответить, позади них возник Джереми Сампшен, и рука Стивена отпустила руку Пенелопы, а Джереми осведомился, вправду ли снова надо терпеть лекторские замашки Леппарда, когда они вернутся в кабинет.
Совершенно понятно, отвечал Стивен, почему они перешли к обсуждению природы Вселенной. Это важный и интересный вопрос.
– Ладно, пускай, – сказал Джереми. – Однако я полностью согласен с советом старикана, что нам всем надо просто заняться своей обыденной жизнью. Ну честное слово, не окочуримся же мы только от того, что услышали чье-то там имя – имя этого самого ИСПаВеДиВ'а? Хотелось бы, впрочем, знать, как быть дальше с викарием и надо ли продолжать всю эту историю с юбилеем.
– А ты что сам думаешь, Джереми?
Тот рассмеялся:
– Ну, поскольку папаша Хетти раскошелится на… на сколько? Тыщ на сто восемьдесят пять, да? Надо быть не в своем уме, чтобы не отпраздновать юбилей-то… Когда еще такой шанс представится? Выиграем в Национальной лотерее? Забудь!
– Я согласен, только Робин считает, что теперь ходит под дамокловым мечом и вот-вот отдаст концы.
– Каким способом? Свора диких собак поможет?
– Наверное, стоит попросить его все же показать нам плиту, – предложила Пенелопа, – а уж потом решать.
– Прекрасная идея, – сказали оба мужчины одновременно.
И все пошли назад, в кабинет Стивена.
Когда члены комиссии снова устроились на своих местах, Валентин Леппард сказал:
– По словам отца Робина, на плите – которую нам еще предстоит обследовать, – говорится о великом Изначальном Создании-Вседержителе нашей Вселенной. Допустим эта плита в самом деле была надписана много веков назад; но тогда понятие «вселенная» означало совершенно иное – не то, что мы понимаем под этим сегодня. Например, мы знаем (или думаем, будто знаем), что возраст Вселенной – почти тринадцать миллиардов лет. Такая цифра для Эль-Каккабука была бы еще непостижимее, чем для нас с вами… Мы даже не знаем, какой формы наша Вселенная. Мы можем считать, что она похожа на воздушный шар, раздуваемый во все стороны совершенно таинственными силами. Однако есть один человек в Лондоне, во всех отношениях вполне разумный, и он, если я правильно его понял, доказывает, что Вселенная совершенно плоская[51]… Но мы наверняка знаем, что Вселенная существует. В то же время, сказав эти слова, я ради пущей понятности лишь использовал грамматику. Ведь говорить о «Вселенной в себе», в смысле старой доброй «Ding an sich»[52] Канта – это ерунда. Почему? Потому что, если убрать язык и грамматику, ничего не останется – ничего, о чем можно говорить…
– Простите, не дошло, – сказал Джереми. – Как вино до нас так и не дошло.
Валентин не обратил внимания на вмешательство.
– Я не просто так болтаю, друзья мои, ибо это – одна из проблем, над которыми я бьюсь в своей книге, той, над которой все еще работаю. Называется она, как прекрасно помнит Шэрон, «Город в полном упадке».
– Да как же я забуду! – воскликнула Шэрон.
Валентин ухмыльнулся ей через всю комнату:
– О-о, помнить – дело несложное. Вот забыть – действительно проблема.
Прежде чем продолжить лекцию, ему понадобилось выпутаться из объятий пальто – удалось это лишь с помощью Хетти и Генри.
– Вот, уже легче. Постараюсь быть кратким, друзья мои. Я по глупости своей пытаюсь упрощать. Понятность – большая проблема. Наука вечно пытается представить Вселенную в понятной форме. Некогда, в прошлые века, эту задачу взял на себя теизм, однако проверки не выдержал. Плита викария по сути своей предлагает теистский подход к решению проблемы Вселенной, ее и нашего с вами бытия… Однако возможно – вы только представьте себе! – бытие мира, бытие Вселенной, всегда, навеки непонятно. Если это именно тот случай, тогда ни научный, ни теистский подход не позволят добиться понятности.
