Уже прошло много времени с тех пор, как мои произведения посланы в «Гражданскую литературу», и осмелюсь обратиться к наставнику с просьбой поторопить редакторов журнала. Прошу также передать им приглашение принять участие в первом фестивале Обезьяньего вина. Я приложу все усилия, чтобы организовать для них питание и жилье. Уверен, что радушные жители Цзюго сделают все, чтобы они остались довольны.
Посылаю с этим письмом еще одно свое произведение под названием «Урок кулинарного искусства». Наставник, перед тем как начать работу над ним, я проштудировал почти все написанное в стиле популярного сегодня «неореализма», постарался взять у авторов самое лучшее и по-своему изменить. Наставник, все еще тешу себя надеждой, что Вы поможете передать это произведение редакторам «Гражданской литературы», ибо верю: продолжая представлять им свои работы, я смогу тронуть сердца этих небожителей, обитающих в нефритовых теремах и яшмовых чертогах и каждый день имеющих возможность наблюдать за Чан Э, расчесывающей свои волосы.
Желаю безмятежного творчества! С почтением, Ваш ученик Ли Идоу
3 «Урок кулинарного искусства»Моя теща, дама средних лет с удивительным шармом, пока не тронулась умом, была просто красавица. Одно время она казалась моложе, симпатичнее и сексапильнее своей дочери. Ее дочь — моя жена — бессмыслица, конечно, но упоминать об этом приходится. Жена работает в отделе специальных колонок газеты «Цзюго жибао» и опубликовала немало эксклюзивных интервью, вызвавших резкие отклики. Цзюго — город небольшой, и она, можно считать, человек заметный. Лицо жены — смуглой и тощей, с желтоватыми волосами — словно покрыто ржавчиной, а изо рта у нее несет тухлой рыбой. Теща же — женщина в теле, с белой, нежной кожей, с черными, будто смазанными маслом волосами, а ее рот день-деньской источает аромат жареного мяса. Разительное несходство между женой и тещей, если поставить их рядом, неизбежно наталкивало на мысль о классовой борьбе. Теща походила на ухоженную наложницу богатого помещика, а жена — на старшую дочь бедняка-крестьянина, живущего в крайней нужде. Из-за этого жена с тещей так ненавидели друг друга, что три года не разговаривали. Жена предпочитала ночевать в помещении редакции, лишь бы не возвращаться домой. Каждый мой визит к теще вызывал истерику, и она ругала меня всеми грязными словами, какие и на бумагу-то не положишь, словно я шел не к ее родной матери, а к проститутке.
По правде говоря, в то время у меня на самом деле рождались смутные фантазии, связанные с красотой тещи, но эти нехорошие мысли были скованы тысячей толстых стальных цепей и не имели никакой возможности к развитию или воплощению. А вот ругань жены прожигала эти цепи, словно бушующий огонь. И однажды я вспылил:
— Если я когда-нибудь пересплю с твоей матерью, вся ответственность ляжет на тебя.
— Что?! — взъярилась она.
— Если бы ты не напоминала об этом, мне бы и в голову не пришло, что зять красивой женщины может заниматься с ней любовью, — съязвил я. — Нас с твоей мамой разделяет лишь возраст. Кровного родства между нами нет. К тому же недавно в вашей газете была опубликована преинтересная история о молодом американце из Нью-Йорка по имени Джек, который развелся с женой и женился на теще.
Жена взвизгнула, глаза у нее закатились, и она рухнула в обморок. Я скоренько вылил на нее ведро холодной воды и стал тыкать ржавым гвоздем в точку между носом и верхней губой и в точку между большим и указательным пальцем. Целых полчаса провозился, прежде чем она стала приходить в себя. Она лежала, мокрая, в грязи, как одеревенелая высохшая лесина, вытаращив на меня глаза. В них сверкали и рассыпались лучики, лучики отчаяния, от которых меня бросало то в жар, то в холод. Хлынувшие слезы стекали к ушам. В тот момент я подумал, что единственное, что можно сделать, это совершенно искренне попросить у нее прощения.
Ласково называя ее по имени и сдерживая отвращение от тошнотворного запаха, я поцеловал ее в губы. При этом мне представились источающие аромат жареного мяса уста ее матери. Вот бы выпить глоток бренди и поцеловать эти уста: получился бы самый прелестный деликатес. Все равно что выпить бренди и съесть кусок жареного мяса. Как ни странно, годы не смогли стереть с этих губ очарование молодости, они и без помады были яркие и влажные и сочились сладким соком горного винограда. Губы же ее дочери не шли ни в какое сравнение даже с кожицей этого винограда.
— Не надо меня за дуру держать, — тоненьким голоском пропищала жена. — Я знаю, что ты любишь мою мать, а не меня. Ты и на мне-то женился, потому что влюбился в нее. Я тебе ее лишь заменяю. Целуешь меня, а представляешь губы матери, занимаешься любовью со мной, а думаешь о ее теле.
Ее слова были как нож острый. Я пришел в бешенство, но лишь слегка потрепал ее по щеке с деланным раздражением:
— Ох схлопочешь ты у меня! Сколько можно чепуху нести! Напридумывала не знаю что, бред какой-то. Люди узнают, так помрут со смеху. А мама твоя как рассердится, когда узнает… Я кандидат виноведения, человек солидный, это надо ни стыда ни совести не иметь, чтобы такие делишки обделывать, хуже животного.
— Ну да, не обделывал еще. Но тебе же этого хочется! Может, ты никогда на это не решишься, но думать об этом будешь все время. Не думаешь днем, так думаешь ночью; не думаешь, когда бодрствуешь, — думаешь, когда спишь; не сделаешь этого при жизни — сделаешь после смерти!
— Ты меня унижаешь этим, — вскочил я, — унижаешь мать, унижаешь саму себя!
— Не кипятись. Да будь у тебя сотня ртов, чтобы одновременно говорить сладкие речи, все равно меня не обманешь. Ах, что я за человек, зачем еще живу! Чтобы быть препятствием? Чтобы меня презирали? Чтобы считали виноватой? Умереть надо, и всё, умереть — и все кончено…
— Вот умру, и поступайте, как вам вздумается. — И она, размахивая крепкими, как ослиные копыта, кулачками, стала колотить себя по соскам.
Да-да, она лежала навзничь, и на высохшей грудной клетке выделялись лишь два похожих на черные финики соска. А вот у тещи груди — налитые, как у молодухи: не ослабли и не отвисли. Даже под шерстяным свитером толстой вязки они дерзновенно вздымались, как горные пики. Формами теща и жена отличались радикально, и это толкнуло зятя на край пропасти порока.
— Разве можно винить меня в этом? — не выдержав, рявкнул я.
— Я виню не тебя, а себя.
Разжав кулаки, она своими куриными лапами начала рвать на себе одежду. Отлетели пуговицы, и стало видно бюстгальтер. Силы небесные! Она еще и бюстгальтер носит! Ну ведь это все равно что обувь для безногого! Чтобы не видеть ее костлявой, высохшей груди, я даже отвернулся.
— Ну хватит. Довольно уже с ума сходить. Ну умрешь ты, а отец твой как же?
Она села, упершись руками в пол, и глаза ее сверкнули жутким блеском:
— Мой отец для вас лишь предлог, для него существует только вино. Вино, вино и вино! Вино даже женщину ему заменяет. Стала бы я так переживать, будь у меня нормальный отец!
— Первый раз встречаю такую дочь, как ты, — вырвалось у меня.
— Вот я и прошу — убей меня. — Встав на четвереньки, она стала раз за разом биться своей твердолобой головой о цементный пол, приговаривая: — На коленях прошу, кланяюсь, убей меня. На кухне есть новый нож из нержавейки, острый как бритва, сходи за ним, кандидат виноведения, и убей меня, умоляю, убей.
Она задрала голову и вытянула шею, тонкую, как у ощипанной курицы, зеленоватую с фиолетовым отливом. Кожа шершавая, три черные родинки, синеватые кровеносные сосуды — вздувшиеся и резко пульсирующие. Глаза подзакатились, рот расслабленно провис, лоб в пыли, через нее проступают капельки крови, волосы на голове всклокочены, как воронье гнездо. И это женщина? Но эта женщина — моя жена, и, честно говоря, ее поведение вызывало ужас, после ужаса — отвращение. Как тут быть, товарищи? Ее искривившийся в презрительной усмешке рот стал похож на разрез в автомобильной покрышке, и у меня появилось опасение, не сошла ли она с ума.
— Женушка, — сказал я, — пословица гласит: «Ставшие мужем и женой сто дней живут в любви и привязанности, после ста дней в супружестве чувства глубже, чем океан». Мы с тобой вместе уже много лет, разве я могу решиться убить тебя? Пойду лучше курицу зарежу: тогда мы сможем суп куриный сварить и поесть. А убью тебя — пулю получу. Тоже, нашла дурака!
— Значит, точно не станешь убивать меня? — негромко проговорила она, ощупывая шею.
— Нет, не стану!
— А я тебя все же умоляю — убей. — И она провела по шее рукой, словно уже держа тот острый как бритва нож. — Р-раз — вот так легонько провести — и вены на шее перерезаны, и кровь хлынет фонтаном. Через полчаса от меня останется лишь прозрачная кожа, и тогда, — продолжала она с угрюмой улыбкой, — ты сможешь спать под одним одеялом с этой старой чертовкой, которая пожирает младенцев.
