class="p1">Путешествие началось с того, что в набитом до отказа купе тюремного вагона (в нем ехали, как правило, человек десять — пятнадцать) кто-то украл у батюшки очки в блестящей оправе. Для близорукого человека отсутствие очков — катастрофа. Но о. Иоанн и это перенес со свойственной ему стойкостью. Мир вокруг был подернут размытым туманом, но в этом тумане скрылись мерзости, которые, может быть, душа переносила бы с трудом. Кормили в поездке своеобразно: то селедка без воды, то вода без селедки. Так прошли шесть дней.
С 14 октября по 3 ноября 1950-го о. Иоанна с другими новоприбывшими содержали в Ерцеве. Оттуда он даже успел отправить близким письмо в день пятилетия своей хиротонии: «Я по милости Божией жив и здоров. Памятный для меня день провел в духовной радости и мысленно-молитвенном общении со всеми вами. Слава Творцу за все Его благодеяния к нам недостойным!» 3 ноября заключенного на два дня отправили в ОЛП № 5 (поселок Волокша), затем на месяц — в ОЛП № 9 (поселок Чужга). И лишь 3 декабря определилось его постоянное место пребывания в лагере. Это был ОЛП № 16 в поселке Черный.
Cам поселок представлял собой две перпендикулярно пересекающиеся улицы, на которых стояли шесть четырех- квартирных домов, два барака, казарма, столовая и клуб. Не считая взвода охраны, в поселке жили всего около семидесяти человек. Самому батюшке это место запомнилось как Черная Речка, так он и называл его всегда. Речка в поселке действительно была, звалась она Лаповка — приток Ваеньги, которая, в свою очередь, является притоком Северной Двины. С Лаповкой был связан яркий эпизод в биографии о. Иоанна:
«Мост через бурлящий глубоко внизу поток был редко настлан шпалами, на которые наросли гребни льда. Очевидно, по этому настилу частенько проходили пополнения новых насельников. Конвой с собаками шел по трапу рядом с этим зловещим мостом. Заключенные, уставшие от долгого пути, с котомками за плечами прыгали по шпалам. Двое шедших впереди до меня сорвались на глазах у всех, но это не обеспокоило охрану. Это были плановые убытки. Река принимала жертвы в свои ледяные объятия. Я прощался с жизнью. Зажмурив и без того невидящие глаза (очков-то не было), позвал на помощь святителя Николая, он уже не раз спасал меня. „Господи, благослови!“ И оказался на другом конце настила на твердой земле. Сердце приникло к защитнику. Он, только он перенес меня, даруя жизнь».
Наконец, дошли, построились. И не успели отдышаться, как ожил прикрученный к столбу репродуктор. Из него донеслись всего лишь три фразы, но все они касались именно о. Иоанна:
— Внимание! В этапе есть священник. К его волосам — не прикасаться!
Снова изумленные вопросы: как? Почему именно он?.. Но, так или иначе, уже второй раз за время заключения по Божьей милости он избегал унизительной стрижки. Так и ходил весь срок — с пышной темной шевелюрой, где уже просверкивали ниточки седины.
Когда заключенных распределяли по командам и речь зашла о Крестьянкине, уголовники неожиданно дружно начали кричать: «Это наш батя, наш!» Но распределили «батю» все-таки к политическим, к 58-й статье. Барак был рассчитан на триста человек. Внутри — трехъярусные железные нары, «шконки», говоря по-тюремному. Большая печь с трубами, на которых сушатся портянки. Обилие блох. Первые знакомства, первые рассказы о себе и своем «деле»… Благодаря Александру Михайловичу Поламишеву (1923–2010), профессору ВГИКа, а в 1950-м — молодому заключенному Каргопольлага, у нас есть возможность «увидеть» первое появление о. Иоанна в бараке:
«Сижу как-то на нарах вечером после работы, вдруг конвой вводит человека: тоненький, темные кудри, бородка, прямо юноша лет 16, хотя ему было 40. Видно, батюшка. Вошел, всем поклонился, поискал глазами красный угол, перекрестился, нашел свободное место на нарах, сел. Я подошел к нему, сел рядом, и от него такой душевный свет исходил, и я сразу привязался к нему и полюбил этого батюшку. Впрочем, к нему были расположены все: воры, убийцы, рецидивисты, интеллигенты. Открытый, отзывчивый, он очень располагал».
Место для батюшки отвели на верхнем, почетном ярусе нар, где было теплее. А наутро — начало лагерной эпопеи, и наверняка даже страшно было представить, что вот так, в таком «послушании» пройдут следующие семь лет жизни.
Подъем в лагере в пять утра. Заключенных (лагерное сокращение «з/к», придуманное в конце 1920-х на Беломорско-Балтийском канале, уже было общераспространенным) строили на плацу и пересчитывали по «пятеркам». Стояли при этом в том, в чем спали, — теплые вещи на ночь сдавались на «прожарку» от паразитов. После нудной процедуры поверки следовал завтрак — перловая каша с селедочными головами и кусок ржаного хлеба. Перед завтраком давали кружку противного на вкус настоя от цинги. Затем выдавались наряды на работу, и колонну несколько километров вели пешком на лесоповал. Идти нужно было строго по маршруту — отклонишься немного в сторону, и конвой стреляет без предупреждения (а мог и спровоцировать з/к, чтобы нарочно вышел из строя: за пресечение попытки к бегству конвоиры получали отпуск). Началом рабочего дня считался час, когда заключенные приходили на место работы.
Работали бригадами по 25 человек, в каждой были два-три опытных лесоруба-инструктора. Каждая бригада получала участок, который определялся зарубкой, сделанной на дереве. На следующий день валили лес начиная с того места, где закончили работу накануне и, таким образом, вальщики либо приближались к лагерю, либо удалялись от него. Работа состояла из множества этапов. Если зима, то сначала нужно вытоптать вокруг деревьев снег, который часто лежал по грудь. Этим занимались инвалиды — однорукие или безрукие. Затем намеченные деревья начинали пилить — конечно, не механическими пилами (по-лагерному они назывались «балиндрами») и не бензопилами (до выпуска знаменитой «Дружбы» оставалось пять лет), а двуручными, попарно. Сначала делали подпил с той стороны, куда дереву предстояло падать, а затем — основной рез с другой стороны. Сваленные деревья нужно очистить от сучьев, распилить на бревна, сложить в штабеля. И так 12 часов подряд, с перерывом на «обед» — так называлась порция ячневой каши на воде и дневная «пайка» хлеба, ее размеры зависели от норм выработки — от 300 до 700 граммов.
Нормы выработки на лесоповале были непосильно высокими. Рассчитывал их бригадир — смотрел на толщину и длину бревен и вычислял, сколько «кубиков» леса бригада свалила за день, при этом учитывались глубина снега и порода дерева. От этого и зависело количество хлеба. Причем тому, кто не мог выполнить норму из-за истощения, пайку не добавляли, а уменьшали. Поскольку Каргопольлаг был на хозрасчете, лесорубам платили деньги за вырубку, но всерьез к тому, чтобы «ударничать» и таким образом заработать побольше, никто не относился.
Летом было полегче. Если
