вспоминал первую ночь за решеткой: «Когда меня взяли в тюрьму, оформление там долгое и тяжелое — водят туда-сюда, и не знаешь, что ждет тебя за следующей дверью. Обессиленный бессонной ночью и переживаниями первого знакомства с чекистами, я совершенно измучился. И вот завели меня в какую-то очередную камеру и ушли. Огляделся: голые стены, какое-то бетонное возвышение. Лег я на этот выступ и уснул сном праведника. Пришли, удивленно спрашивают, неужели ты не боишься? Отвечать не стал, но подумал: а чего мне бояться? Господь со мной».
Первый допрос был помечен датой 29 апреля 1950 года. Значит, опомниться, отоспаться арестованному не дали, повели сразу. Следователь представился — капитан МГБ Жулидов Иван Михайлович. Это не могло не вызвать невольную улыбку у о. Иоанна — полный тезка, да еще и одногодок примерно. Только вот судьбы у двух Иванов Михайловичей были разные, как и взгляды на жизнь.
На первом допросе следователь спросил, верно ли, что во время богослужений о. Иоанн допускал «антисоветские выпады». На это батюшка твердо ответил:
— В мое сознание никогда не входила мысль, чтобы сан священника использовать для проведения антисоветской агитации… Я прошу следствие это мое заявление проверить путем допроса моих сослуживцев по церкви, настоятеля, священника и диакона, которые всегда присутствовали при отправлении мною богослужения и в отношении меня ничего предосудительного сказать не могут.
Здесь необходимо сделать пояснение. Дошедшие до нас протоколы — только отголосок живого голоса о. Иоанна. По многим из них становится очевидно, что протоколы эти заполнялись человеком, ничего не смыслящим в церковной жизни и вообще малограмотным. Поэтому воспринимать эти стенограммы как слова, буквально произнесенные арестованным на допросе, не стоит. На живую, простую основу «наматывались» косноязычные бюрократические формулировки, не говоря уже о том, что многое просто придумывалось следователем.
Второй допрос, 5 мая, начался с того, что следователь упрекнул арестованного в неискренности, а затем добавил:
— Вот вы сами просили допросить ваших сослуживцев и были уверены, что они подтвердят вашу невиновность. Мы допросили их, и они дали показания против вас.
На самом деле показания эти были даны свидетелями еще до ареста о. Иоанна — 14 апреля (певчая), 19-го (священник-сослужитель) и 20-го (диакон). Причем настоятель храма, тот самый «Шверник и Молотов в одном лице», остался «за кадром». Стало ли для батюшки откровением то, что его братья во Христе следили за ним и оклеветали его?.. Вероятно, да, ведь на первом допросе он искренне полагал, что ничего плохого о нем они не скажут. А уже на втором допросе понял, что оправдываться бессмысленно — его дело в любом случае доведут до суда. Значит, нужно было, смирившись с неизбежностью приговора, достойно обороняться, не прибегая притом ко лжи, чтобы облегчить свою участь, но и не усугубляя ее излишней откровенностью.
На третий допрос узника вывели 12 мая 1950 года. Лия Круглик, общавшаяся с о. Иоанном в конце десятилетия, запомнила его рассказ: «На допросы, как правило, вызывали по ночам. Накануне кормили только селедкой, пить не давали. И вот ночью следователь наливает воду из графина в стакан, а ты, томимый жаждой и без сна несколько суток, стоишь перед ним, освещенный слепящим светом ламп».
Под этим слепящим ледяным светом узнику было предъявлено обвинение по печально известной статье 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года — пункт 10, часть 1. В кодексе она звучала так: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или совершению отдельных контрреволюционных преступлений <…> а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». В сокращении этот пункт статьи называли АСА — антисоветская агитация.
Отвергая это обвинение, на допросе 12 мая батюшка заявил (снова напомним, что протокол зачастую очень далек от живой речи, а приводится он с сохранением особенностей орфографии оригинала):
— Виновным себя признаю в том, что я как священник, исполняя религиозные обряды и в частности при произношении мною с церковного амвона публичных исповедей, при которых разъясняются «заповеди закона божьего» и при чтении так называемых проповедей, где освещается история религиозных праздников или текст содержания Евангелия, допускал такие высказывания, которые по своему содержанию носили антисоветский характер и прихожанами церкви могли быть восприняты как антисоветские проявления, хотя сознательного намерения проведения антисоветской агитации среди верующих людей у меня не было.
Перечитывая текст перед тем, как заверить его подписью, о. Иоанн задержался взглядом на части фразы «…по своему содержанию носили антисоветский характер…». И твердо сказал: «Пока не исправите, не подпишу». Ничего подобного он не произносил, так как такое признание могло очень серьезно «утяжелить» приговор. Это следователь Жулидов истолковал сказанное им нужным ему образом — и внес в протокол.
Начался длительный — трехчасовой! — поединок двух воль. На стороне капитана МГБ — грубость, жестокость, насилие. На стороне арестованного священника — непоколебимая уверенность в том, что правда за ним. И конечно же, вера в Бога.
Поединок окончился в пользу о. Иоанна. Через три часа следователь все-таки согласился вычеркнуть из протокола фразу «…по своему содержанию носили антисоветский характер…». Лишь после этого на странице появилась подпись арестованного священника.
Потом наступила длительная пауза — следующий после 12 мая протокол датирован 4 июля. «По замыслу ли следственного дела или стечением обстоятельств, а скорее милостью Божией между третьим и четвертым допросами больше месяца меня никуда не вызывали, — вспоминал о. Иоанн. — Я был один, молился. Иногда в мое уединение вторгался колокольный звон, извещая о начале Божией службы. Бог был рядом со мной и в этом мрачном безбожном месте». Обратим внимание — «больше месяца», то есть во второй половине июня снова начались вызовы к следователю. Сохранились квитанции о конвоировании арестованного Крестьянкина, а вот протоколов этих допросов нет. Может быть, такие протоколы и не велись. Красноречивее всяких бумаг выглядела левая рука о. Иоанна — пальцы на ней были перебиты и срослись с большим трудом. А на вопрос одного послушника Псково-Печерского монастыря, как научиться молиться, о. Иоанн многие годы спустя ответил:
— Да я и сам теперь молиться не умею. Вот когда в тюрьме молотком по голове били, выбивали показания, — тогда я молился…
Что именно выбивал молотком из арестованного капитан Жулидов на этих допросах, осталось тайной. Возможно, показания на других священнослужителей, на того же «о. Иоанна Соколова» или на братьев Москвитиных. Но, несмотря на пытки и издевательства, о. Иоанн никого не «потащил» за собой. В его следственном деле встречается единственная фамилия — его собственная.
1 июля 1950 года заключенного в замаскированном под хлебный фургон автозаке перевезли из внутренней лубянской тюрьмы в Лефортово, где держали в камере-одиночке.
