Вдруг на глаза попалось что-то странное, приглядевшись, он понял, что это останки обгоревшей женщины, видно, она и поджигала. В сторону откатился ее головной убор с какими-то украшениями. Тогорил поднял его, в амбаре было почти темно, потому разглядеть не удалось, сотник оборвал украшения и также сунул за пазуху, как делал обычно, когда грабил дома во взятых городах.
Потом он еще метался по сожженному городу, почти забыв о зерне за пазухой и об украшении тоже. Но почти ничего раздобыть не удалось, проклятые урусы и впрямь сожгли себя вместе со скарбом и запасами, чтобы только не досталось врагу.
Выбравшись из города, весь в саже и пропахший гарью, Тогорил попытался собрать свою сотню. Потери были невелики, но и добычи никакой. Немного зерна, немного украшений. А вокруг уже бегали юртаджи, грозя всевозможными карами тем, кто укроет от хана добычу, особенно зерно. Но Тогорил решил не отдавать зерно, а приберечь его для своей лошади. Чтобы отстали, он готов отдать поднятое с пола украшение.
Тогорил вытащил его и замер, разглядывая. Умелый охотник, сотник славился зоркостью, легко бил белку в глаз, но то, что он увидел, понять не в силах. Как мог человек сделать столь тонкую работу? На кольце из проволоки висели бусины, сплошь покрытые столь мелкими каплями золота, что пришлось поднести к глазам, чтобы рассмотреть даже на солнечном свету. Но это оказалось не все, неведомый мастер посадил каждую такую капельку в колечко из едва заметной проволоки!
Тогорил обомлел. Неужели это сделал урус? И такой мастер погиб в этом пожаре?! Если это так, то Бату-хан ошибся, из этой земли нужно было вывозить не зерно или меха, не золото, а мастеров, которые умеют делать такие вещи. За последние месяцы он много видел самых разных изделий, поражавших своей красотой, умением сделавших их людей, но это оказалось самым потрясающим.
Сотник так увлекся, что не заметил подошедшего юртаджи, тот резко дернул Тогорила за руку, собираясь отобрать найденное украшение. Как ни было сотнику жаль отдавать такую красоту, но он не собирался оставлять добычу себе, это каралось смертью, Тогорил только не хотел, чтобы грубые руки юртаджи испортили такую тонкую вещь. Он отвел свою руку, услышав крик юртаджи, что утаивает добычу! В следующий миг произошло еще более страшное – дернув сотника за рукав, юртаджи поневоле распахнул ему одежду, и из-за пазухи посыпалось зерно. Его было всего ничего, но оно было!
Всю сотню казнили вслед за ее сотником, в монгольском войске за одного в десятке отвечал весь десяток, а за десяток отвечала вся сотня. За сотника ответили остававшиеся в живых семьдесят два его воина. Бату-хан не только не заметил такой потери, он и не узнал о ней, хану просто доложили, что покарали тех, кто утаивал от него добычу, а сколько таких было и какая добыча, джихангира не интересовало.
Главным было отсутствие самой добычи. Серене-секе не только не дал зерна, но и покрыл позором штурмовавшие его тумены. От города отошли, но пробиться по топким берегам маленьких речек даже к Козелле-секе не удалось, пришлось остановиться и пережидать, пока хоть чуть подсохнет. Проклятая земля, где города не открывали ворот, мертвые багатуры вставали и снова шли в бой, а жители сжигали себя сами, только чтобы их труд не доставался ордынцам! Здесь даже сама природа вставала на их защиту, то морозы, то сугробы, то волки, то теперь разлившиеся реки… Было отчего злиться и мечтать поскорее уйти в степи. Но поскорее не получалось.
К Вятичу подошел Петруня и стал о чем-то спрашивать. Сотник пожал плечами, отправив парня ко мне. Вопрос меня удивил:
– Действительно ли то, что в горшках, горит в воде?
– Как тебе объяснить? Горит черная жидкость, но ее не надо поджигать, потому что когда намокает, то нагревается настолько, что загорается…
Не знаю, что там Петруня понял из моего сбивчивого объяснения, но вывод сделал неожиданный:
– Если кинуть в снег рядом с осадной машиной, загорится?
– Конечно, если разобьется, но до них не докинешь, далеко. Татары не дураки, оттащили машины от воды.
– А если подплыть?
– На лодке? Расстреляют, и замахнуться не успеешь.
– Нет, вплавь.
– Петруня, лед только что сошел.
– Не, это не страшно, можно жиром натереться. Я другого боюсь, надо как-то сделать, чтобы не намокло раньше времени.
Я категорически отказалась разговаривать на эту тему, Вятич тоже. Согласиться на авантюру означало поставить не просто под угрозу жизнь парня, но и подвергнуть его риску быть заживо сожженным. Пару дней он ходил чем-то озабоченный, потом снова подошел ко мне:
– Придумал.
– Что придумал?
– Вот как промаслил тряпицу, воду совсем не пропускает, хоть в ней вместо ведер носи!
– Ну и что?
– Я в нее горшок заверну, перевяжу хорошо и поплыву.
Неподалеку оказался Вятич, потому я заорала:
– Ты только на него посмотри! Собирается плыть и сжигать осадную машину!
Еще через день настырному парню удалось нас убедить.
– Ты, Никола, не бойся, меня и с камнем на шее не враз утопишь, я свое тонул, теперь, точно сухая деревяшка, выплываю.
Я не этого боялась, я боялась, что он намочит содержимое горшка и сгорит заживо, а еще того, что купаться в ледяной воде дольше пяти минут не полезно никому. Моржи и то подолгу в проруби не сидят.
И все-таки ночью мы помогли парню натереться внутренним бараньим салом, ради этого не пожалев последнего в городе барана. Горшок был старательно обернут промасленной тканью, перевязан сверху, правда, так, чтобы эти завязки легко было снять.
Я вздыхала, на парня холодно даже смотреть. Но вздыхай не вздыхай, а он готов и легко скользнул через калитку к реке и вниз в воду. Все совершенно бесшумно. Сколько потом ни вглядывалась со стены в ту сторону, ничего не увидела и не услышала. Потянулись томительные минуты ожидания. Особенно высовываться нельзя, чтобы не привлечь внимание татар к Петруне, но и просто сидеть тоже невозможно, кажется, еще минута и я бы от напряжения просто забегала по стене, причем вертикально. У меня была идея отвлечь татар где-то в другом месте, но ее отверг Вятич:
– Они сейчас как пуганые вороны, каждого куста боятся. Стоит забеспокоиться в одном месте, забегают все.
Казалось, этой ночи не будет конца, лично мне уже хотелось, чтобы парень все бросил и уплыл куда-нибудь греться, черт с ними, с этими осадными машинами, подвинут ближе, закидаем горшками со стены.
И вдруг в стане татар крики, шум. Мы высунулись и увидели, как выскочивший на берег в чем мать родила Петруня мчится к уже собранной осадной машине. Он был голым, а потому белым, в ночи это точно смотрелось как нечто потустороннее, татары всего на миг растерялись, этого парню хватило, чтобы прицельно метнуть горшок. Одновременно раздался предсмертный крик Петруни, потому что выжить среди тысяч отменных, даже очень напуганных лучников невозможно, и треск занимающегося пламени. Горела одна из трех осадных машин, татары пытались тушить ее водой, только усугубляя положение, потому что нефть растекалась, захватывая огнем все большее пространство.
