– Все одно… И я хотел утвердить… Должно быть одно, прямое право – от отца к сыну! Не рушить заведенный единожды распорядок ни в думе княжой, где своя лествица чинов и званий, ни в хозяйстве дворца, ни в княжестве! Отец, сын, внук, правнук… Так бы и шло! И земля будет избавлена от резни, волости – от переделов, кажен из бояр станет ведать наперед место своих потомков в думе или в полках, в управе земской, в суде ли… И такожде сможет передавать место свое достойному из потомков по старшинству, по чину и заслугам рода. То же самое и в крестьянском роду. Снизу доверху и сверху донизу станет одно! А они – злобствуют на мя и зовут прегордым. В чем вина моя? В чем прегрешение мысли? Подскажи, поправь, Алексий!
– В том, что токмо от Господа, а не от нас самих, токмо от вышних сил зависит тайна рождения! Ежели бы мочно было предсказать, нет, приказать, кому и какому родиться первым в княжой семье!
Симеон долго молчал, повеся голову.
– Да, ты прав, владыко! – наконец ответил он. – Неисповедимы пути! Вот у меня и вовсе нет никого… Но почто, к чему тогда власть духовная? Ты, владыко, почто?! Слабого или недостойного не вам ли, не тебе ли поддержать, остеречь, остановить и направить? Лишь бы устоял порядок, лишь бы не рушило, подобно Вавилонской башне, само строение Великой Руси! И злой, и слабый прейдет так же, как проходят великие, но сохранит себя страна и все сущее в ней! Нельзя же, яко в Орде, кажен раз омывать великий стол владимирский кровью!
– Нельзя, князь.
– Возможешь ты, Алексий, руководить князем слабым или неумелым, дабы не рушило с трудами возведенное здание власти?
Пришел черед Алексию задуматься, перебирая в уме возможные извивы судьбы. Но и он был токмо человек и земными, смертными очами не мог провидеть дальше того, что было пред ним; а были три брата – Семен, Иван и Андрей, преданные, каждый по-своему, церкви и духовному наставнику своему. Он обежал мысленным взором иные княжества и иных князей, – не миновавши ни нравного суздальского князя, ни упрямого ярославского, – подумал, примерил, взвеся силы свои, отмолвил наконец:
– Кажется, смогу!
Не догадал Алексий в сей миг, что мочно направить слабого, но не мочно удержать злого даже и достойному пастырю, а ежели к тому же и пастырь слаб?
Они долго глядели друг на друга.
– Но и я не вечен! – вымолвил наконец Алексий.
– Будет другой! Духовная власть не престанет в нашей земле! – упрямо возразил Симеон. – Ведь я повторяю ныне твои же слова, наставник!
– Чую, сыне! И то чую, что ты возлагаешь на мя крест, еще не изведанный мною! – воздохнув, ответил Алексий. – Но я обещал твоему отцу при ложе смерти его и обещаю тебе – все силы мои приложить на то, дабы замысел сей, великий и страшный, не пропал втуне.
Глава 48
Так уж суждено было Костянтину Михалычу Тверскому всю жизнь подчиняться женской воле. Московка, Софья Юрьевна, покойная первая жена, выливала на голову ему потоки ругани, заставив в конце концов пойти на подлость, измену и предательство брата своего, Александра, мученически погинувшего в Орде.
Новая жена, Евдокия, обиженно молчала, тытышкая младеня, отводила замкнутые глаза, изгибая стан, увиливала от неуверенных рук Константина, пытавшегося ее приласкать, а вдосталь измотав – требовала, глядя мимо него, в стену. И князь безвольно подчинялся новой жене: отпихивал первого сына, Семушку, пытавшегося было влезть на руки к отцу (и не возьми Настасья, жена покойного брата Александра, отрока под свое крыло, невесть что и сталось бы с незадачливым сыном московки!), привозил и доставал все новые утехи, сладости, узорочье и порты молодой жене и ее маленькому сыну Еремею, а нынче все более и более начинал злобиться на сноху и подрастающих племянников, в особенности на старшего, Всеволода, который уже и ростом и статью начинал походить на покойного Александра Тверского.
– Почто сидят тут, в Твери, а не у себя, в Холме! – визгливо кричала Евдокия. – Все уж, до косточек, изболело от ее! Держит себя как госпожа! Вдова! Давно в монастырь пора, грехи замаливать! Сирот токо и подбират, мне бы назлить! А ты князь! Глава тверскому дому всему! И ничего не возможешь! Гляди, Семен ото всех вас отбилси! Поезжай в Орду и ты! Великим князем штоб! И прижми-ко, прижми хвост Настасье, пока не поздно! Пока тебя племяши и из дому-то не выгнали! В етот гнилой Дорогобуж, а и там спокою не дадут! Князь ты али нет? – И в тоненьком голоске Дунюшки слышались знакомые переливы густого баса Сонюшки, покойной московки.
Константин, на беду свою, все-таки был мужиком – нарочитым мужем, князем и воином, и женины наговоры не мог принять иначе, как свое собственное, из себя самого рожденное мнение. Он начинал все более и более ненавидеть сноху, и ему уже и взаправду начинали мешать, донельзя раздражая, шустрые племянники, радостным шумом и криками заполнявшие весь обширный тверской терем. Он не шутя злобствовал на то, как рачительно и твердо ведет Настасья большое хозяйство тверского дома, начинал подозревать ее в тайных, противу него и Дунюшки направленных умыслах, в скрытых сношениях с новогородцами, в желании лишить его тверской части в доходах и еще черт знает в чем… Чего только не подскажет распаленное и озлобленное воображение! Да и отдаленность лет делала свое дело: забывался отец и далекая, страшная ордынская трагедия, почти не помнился уже погибший Дмитрий Грозные Очи… Как ни странно, покойная Софья Юрьевна еще связывала его с минувшим, не давала забыть. Но вот и она умерла. Константин, когда-то большеглазый, пленительно красивый, испуганный мальчик, со слезами на долгих ресницах, которого прятала в своем шатре и утешала царица Бялынь, превратился теперь, четверть века спустя, в старообразного, едкого, с нервным подергиванием лица, с острым козлиным запахом от застарелой нутряной болести, мало приятного даже близким своим человека… А ведь был он не так уж и стар! Четыре десятка лет всего и оставил за спиною! И желания, и гнев, и корыстные вожделения в нем ярились, еще не переломившись к старческому покою. Стать первым, править единовластно, хотя бы здесь, у себя, в тверской земле! Вослед Костянтину Суздальскому, вослед Симеону! Хватит, довольно! Добиться вновь великого тверского княжения, а там – как знать… Но для поездки в Орду и хлопот перед новым ханом надобно было серебро, много серебра! И тут уж сноха с ее тверскими доходами совсем становилась у него костью в горле. «Согнать ее с тверского стола – и вся недолга, пущай едет в Холм, удел Всеволода, альбо в монастырь уходит!» – подсказывала Евдокия. Зимой, накануне того, как собирать рождественский корм, Константин решился наконец. В конце концов, и у него были свои бояре, и великого тысяцкого Твери, Щетнева, можно, оказалось, ежели и не перетянуть на свою сторону, то запугать…
Всеволод промчался вихрем, кидая комья снега из-под копыт коня, крупным градом ударявшие в глухие заборы горожан. Юное лицо княжича горело гневом. Бросив поводья конюшему: «Выводи!» – взбежал по ступеням. Оснеженный, красный, ворвался в горницы:
– Мать! Наши обозы разбивают!
Анастасия, вспыхнувши взором, поворотилась к сыну грудью и лицом:
– Кто?!
– Костянтиновы холуи!
Он шваркнул забытую плеть себе под ноги, заскрипел зубами.
– Дружину! В сабли!
Сын был на голову выше ее и сейчас, кипя гневом, очень напомнил отца. Настасья опомнилась первой:
– Почто?!
– Виру берут! За тверскую треть… Не наша, мол… Я ему, псу! – выкрикнул Всеволод, кидаясь было на половину дяди.
– Постой! – властно выкрикнула Настасья. – Ты што, в отцовом терему резаться вздумал? Опомнись! Уймись! Как так не наше? Сказывай!
Всеволод повалился на лавку, заплакал злыми слезами, начал сбивчиво объяснять:
– Ворочал… С охоты… Зрю: ругань, крики, мат… На дороге, в снегу, драка, возы потрошат… Я плетью… Троих сбил с ног, те – за сабли… Вырвался – и сюда… Мать! Разреши собрать дружину!
– Не смей, сын! Не смей!
Она вдруг быстро подошла к Всеволоду, прижала большую мятежную голову к мягкой груди, у самой слезы закипели в очах. Знала, что этим и окончит деверь! Ждала, но не ведала, что так вдруг, нынче, теперь…
– Охолонь, милый! Ну! Надо терпеть! Еще немного, ну! Еще подрасти, сын! Не сгонит нас с Твери Костянтин, права такого нет у него! Иначе к митрополиту в ноги, ко князю великому на Москву…
– Семен Иваныч за Костянтина, мамо! – жалобно возразил Всеволод. – А ты еще Мишу в Новый Город отослала московитам в зазнобу!
– Все одно смирись! Сама пойду! – строго велела Настасья и, накинув темно-синий узорный плат на парчовую головку, закрывавшую ее медовые, все еще необычайно густые волосы, решительным шагом направилась переходами в горницы Константина.
Холопа, что пытался было задержать великую княгиню тверскую, Настасья отпихнула плечом и, большая, гневная, разъяренною львицей, защищающей своих детей, предстала перед деверем.
