— Разносил по домам платья всяким талантам и олдерменам и получал кров за эту работу? — перебил рассказчика Кливленд.
— Вот уж нет, черт побери! — возразил Холкро. — Ничего подобного не было. Но вы сбили меня… Где бишь я остановился?
— Пусть теперь сам дьявол определяет для вас широту, — воскликнул капитан, вырывая свою пуговицу из крепко вцепившихся в нее большого и указательного пальцев неумолимого барда, — а мне некогда заниматься сейчас обсервациями! — и с этими словами он выбежал вон из комнаты.
— Неуч, невежа, самоуверенный грубиян, — сказал, глядя ему вслед, Клод Холкро, — у него столь же мало умения вести себя, как и ума в пустой башке под дурацким колпаком. Не понимаю, что Магнус и эти глупенькие девочки могли в нем найти! А кроме того, он постоянно рассказывает ужасающе нудные истории о своих похождениях и морских битвах и лжет при этом, я нисколько не сомневаюсь, на каждом слове. О Мордонт, милый мой мальчик, вот тебе пример, а вернее, предостережение: никогда не говори долго о самом себе. Ты иногда склонен слишком много распространяться о своих приключениях на скалах, прибрежных утесах и прочих подобных местах, а ведь это нарушает ход общей беседы и не дает высказаться другим присутствующим. Но я вижу, ты горишь нетерпением узнать, что же было дальше… Да, постой-ка, на чем бишь я остановился?
— Боюсь, что придется отложить продолжение на послеобеда, мистер Холкро, — сказал Мордонт; он тоже подумывал, как бы ему сбежать, но хотел проявить при этом больше деликатности по отношению к своему старому другу, чем нашел это нужным сделать Кливленд.
— О нет, милый мой мальчик! — воскликнул Холкро, видя, что сейчас потеряет последнего своего слушателя. — Не покидай хоть ты меня: никогда не следуй столь дурному примеру и не обижай старых друзей. Много трудных дорог прошел я по жизненному пути, но насколько они становились легче, когда я мог опереться на такого преданного друга, как ты.
С этими словами он отпустил пуговицу Мордонта и, осторожно взяв юношу под руку, захватил его, таким образом, еще крепче. Мордонт не сопротивлялся, тронутый намеком престарелого поэта на охлаждение старых знакомых, которое только что испытал на самом себе. Но когда рассказчик снова задал свой ужасающий вопрос: Так на чем бишь я остановился?» — Мордонт, предпочитавший поэзию Холкро его прозе, напомнил ему о песне, которую тот сочинил, в первый раз покидая Шетлендию. Для Мордонта, правда, стихи эти не были новинкой, но поскольку читателю они неизвестны, мы приведем их здесь как достойный образец поэтического творчества сладкогласного потомка Гакона Золотые Уста. По мнению многих достаточно авторитетных судей, наш приятель занимал вполне приличное место среди тогдашних сочинителей мадригалов и не хуже, чем многие столичные сочинители остроумных или нежных сонетов, умел увековечить в стихах красавиц шетлендских долин или гор.
Он был к тому же сносный музыкант и теперь, отпустив свою жертву, схватил инструмент, представлявший собой некое подобие лютни, и стал настраивать его для аккомпанемента, приговаривая при этом, чтобы не терять даром времени:
— Я учился играть на лютне у того же музыканта, что и добряк Шедуэл — Толстый Том, как его называли… Достославный Джон еще так грубо посмеялся над ним — помнишь, Мордонт?..
И ныне ты, как новый Арион,Ногтем из лютни извлекая звон,Плывешь и над зеркальной гладью водДискант пищит от страха, бас ревет.
Ну, лютню я кое-как настроил, что же тебе спеть? Ах да, балладу о девушке из Нортмавена, бедной Бет Стимбистер!
В стихах я называю ее Мария. Бетси — хорошо для английской, песенки, а в наших краях лучше звучит Мария. — С этими словами, после небольшой прелюдии, Холкро запел довольно приятным голосом и с подобающим чувством следующую песню:
МАРИЯ
Прощай, о Нортмавен,
И Хилсуик седой,
И тихая гавань,
И бурный прибой,
Кручи береговые,
Дальних рифов гряда,
И ты, о Мария.
Прощай навсегда!
И проходы, где смело
Гакон проплывал,
Где пеною белой
Скрыты выступы скал,
Выйди, дева, на стену,
Видишь, плещет вода.
Друг узнал про измену
И уплыл навсегда.
Ложных клятв мне не надо,
Брось их в пенный прибой,
Повторят их наяды
На песках, под скалой,
Огласят они берег
Горьким плачем тогда,
Но друг тебе верить
Перестал навсегда.
Тщетно в мире ищу я
Такой островок,
Где, подругу целуя,
Друг ей верить бы мог.
Губят страсти земные
Человеческий род.
Нас лишь в небе, Мария,
Гавань тихая ждет.
— Я вижу, мой юный друг, что эта песня тронула тебя так же, как и всех, кто ее слышал, — сказал Клод Холкро. — Слова и музыка — моего собственного сочинения, и, не говоря уже о том, что стихи ладно скроены, в них есть… как бы это сказать… простота и непосредственность чувства, которые проникают в души слушателей. Даже твой отец не мог устоять перед ними, а уж его сердце столь неуязвимо для поэзии и песен, что стрела самого Аполлона не сумела бы пронзить его. Отец твой в свое время, должно быть, жестоко пострадал от женщины, недаром он так ненавидит всю их породу. Да, да, таковы уж их чары, и все мы в свое время перенесли те же страдания. Но пойдем, мой мальчик, в зале уже собираются кавалеры и дамы, и как нас прекрасный пол ни мучил, а плохо нам пришлось бы без их общества. Но сначала вдумайся еще раз в последние строчки:
Нас лишь в небе, Мария,
Гавань тихая ждет.
Да, на небе наше спасение, а не на том островке суши, о котором я пел и которого никогда не было и не будет. И еще обрати внимание, что в моем стихотворении нет никаких языческих вольностей, которыми Рочестер, Этеридж и прочие проказники любят украшать теперь свои стихи. Мою песню смело мог бы спеть пастор, а служка — подтягивать ему. Однако вот досада, зазвонил колокол, пора идти; но ничего, мы вечерком заберемся в какой-нибудь укромный уголок, и там я доскажу тебе до конца свою историю.
ГЛАВА XIII
Ломился стол под тяжестью жарких,
Вино сверкало в кубках золотых,
И резал мясо, ел и пил там каждый;
И лишь тогда, когда утихла жажда
И ярость насыщенья улеглась,
Пришелец мудрый начал свой рассказ
«Одиссея»
Столы Магнуса Тройла ломились под тяжестью изобильного угощения. Огромное число приглашенных пировало в зале, еще больше бедных соседей, арендаторов, работников и слуг всякого рода угощалось на дворе вместе с бесчисленным множеством менее имущих и менее почетных лиц, пришедших из окрестных деревушек и сел за двадцать миль в окружности, чтобы получить свою долю от щедрот великодушного юдаллера. Подобное зрелище одновременно и поражало Триптолемуса Йеллоули, и заставляло в душе сомневаться, не будет ли с его стороны опрометчивым предложить восседавшему во главе столь роскошной трапезы хозяину в самый разгар веселья коренное изменение всех обычаев и нравов страны.
