— Через три месяца, — пророческим тоном изрек Фарни, не забывая улыбаться двум блестящим красоткам в соседней кабине, — через три месяца вам останется только ухаживать за садами в Иокогаме.
— Откровенно говоря, — Майкл попытался придать своим словам самый прозаический смысл, — откровенно говоря, я хочу пойти в армию рядовым.
— Не валяйте дурака. Это еще зачем?
— Долгая история, — Майкл смутился, решив, что он все-таки проявил нескромность. — Я расскажу вам как-нибудь в другой раз.
— А вы знаете, что такое рядовой в нашей армии? Котлета — мелко рубленное мясо и немножко жиру… Ну что ж, воюйте на здоровье. — Фарни помахал рукой и отошел.
Кэхун насупившись смотрел, как два комика с громким хохотом проталкивались вдоль стойки и пожимали руки всем пьющим.
— Ну и город! — воскликнул он. — Я бы пожертвовал японскому верховному командованию пятьсот долларов и два билета на премьеры всех своих спектаклей, если бы только оно распорядилось завтра же разбомбить его… Майкл, — продолжал Кэхун, глядя в сторону. — Я хочу тебе кое-что сказать, пусть даже это будет эгоистично с моей стороны.
— Говори.
— Не уходи в армию, пока мы не поставим пьесу. Я слишком устал, чтобы действовать в одиночку. К тому же ты возишься с ней с самого начала. Слипер — ужасный прохвост, но на этот раз он написал хорошую пьесу, ее нужно обязательно поставить.
— Не беспокойся, — мягко отозвался Майкл и подумал, уж не хватается ли он во имя дружбы за этот законный на вид предлог, чтобы увильнуть от войны еще на целый сезон. — Я пока побуду здесь.
— Пару месяцев армия как-нибудь обойдется и без тебя, — сказал Кэхун. — Ведь мы все равно выиграем войну.
Он умолк, заметив, что к их кабине пробирается Слипер. Мильтон Слипер одевался, как преуспевающий молодой писатель. На нем была темно-синяя рабочая блуза и съехавший набок галстук. Это был красивый, плотный, самоуверенный человек. Несколько лет назад он написал две острые пьесы из жизни рабочего класса. Слипер уселся, не пожав руки Майклу и Кэхуну.
— О боже! — проворчал он. — И почему только мы должны встречаться в таком отвратительном месте?
— Но ведь это твоя секретарша назначила нам встречу здесь, — кротко заметил Кахун.
— У моей секретарши только две цели в жизни: окрутить венгерского режиссера из киностудии «Юниверсал» и сделать из меня джентльмена. Она из тех девушек, которые вечно твердят, что им не нравятся ваши сорочки. Знаете таких?
— Твои сорочки не нравятся и мне, — отозвался Кэхун. — Ты зарабатываешь две тысячи долларов в неделю и мог бы носить что-нибудь получше.
— Двойное виски, — заказал официанту Слипер. — Ну что ж, — громко сказал он, — дядюшка Сэм в конце концов все же решил выступить в защиту человечества.
— Ты уже переписал вторую сцену? — пропуская его слова мимо ушей, спросил Кэхун.
— Боже милосердный, Кэхун! — всплеснул руками Слипер. — Разве человек может работать в такое время, как сейчас!
— Я спросил на всякий случай.
— Кровь! Кровь на пальмах, кровь в радиопередачах, кровь на палубах… — напыщенно заговорил Слипер («Как персонаж одной из его пьес!» — подумал Майкл), — а он спрашивает о второй сцене! Проснись, о Кэхун! Мы живем в необыкновенное, исключительное время. Недра земли содрогаются от страшного грохота. Погруженное в мрачный кошмар человечество страдает, трепещет и обливается кровью.
— Да будет тебе! — попытался остановить его Кэхун. — Побереги свой пафос для финальной сцены.
— Оставь эти дешевые бродвейские шуточки! — обиделся Слипер, и его густые, красивые брови сдвинулись. — Время для них прошло, Кэхун. Прошло навсегда. Первая сброшенная вчера бомба положила конец всяким остротам… Где этот актеришка? — Постукивая пальцами по столу, он нетерпеливо огляделся вокруг.
— Хойт предупредил, что немного задержится, — объяснил Майкл. — Но он обязательно придет.
— Мне еще нужно вернуться в студию, — заметил Слипер. — Фреди просил меня зайти во второй половине дня. Студия собирается поставить фильм о Гонолулу. Так сказать, пробудить народ Америки!
— А ты-то что будешь делать? — поинтересовался Кэхун. — Останется у тебя время закончить пьесу?
— Конечно. Я же обещал тебе.
— Ну, видишь ли… Ведь это было еще до начала войны. Я думал, что ты, возможно, пойдешь в армию…
Слипер фыркнул:
— Это еще зачем? Охранять какой-нибудь виадук в Канзас-Сити? — Он отпил большой глоток виски из бокала, поставленного перед ним официантом. — Человеку творческого труда ни к чему военная форма. Он должен поддерживать неугасимое пламя культуры, разъяснять, ради чего ведется война, поднимать настроение людей, вступивших в смертельную борьбу. Все остальное — сантименты. В России, например, творческих работников в армию не берут. Русские говорят им: пишите, выступайте на сцене, творите. Страна, которой руководят здравомыслящие люди, не посылает свои национальные сокровища на передовые позиции. Что бы вы сказали, если бы французы отправили «Монну Лизу» или «Автопортрет» Сезанна на линию Мажино? Вы бы подумали, что они сошли с ума, не так ли?
— Конечно, — согласился Майкл, на которого был устремлен сердитый взгляд Слипера.
— Так вот! — крикнул Слипер. — За каким же дьяволом мы должны отправлять туда нового Сезанна или нового да Винчи? Даже немцы не посылают на фронт артистов! Черт возьми, как мне надоели эти разговоры! — Он допил виски и с яростью посмотрел вокруг себя. — Я не могу больше ждать этого вечно опаздывающего Хойта. Я заказываю себе завтрак.
— А Фарни мог бы обеспечить тебе пару нашивок в военно-морском флоте! — чуть заметно улыбнулся Кэхун.
— Пошел он к черту, этот сводник и провокатор! — взорвался Слипер… — Эй, официант! Яичницу с ветчиной, спаржу с соусом по-голландски и двойное виски.
Хойт появился в ресторане в тот момент, когда Слипер заказывал завтрак. Он быстро прошел к столику, успев по пути пожать руки всего лишь пятерым знакомым.
— Прошу прощения, старина, — извинился он, усаживаясь на обитую зеленой кожей скамью. — Извините, что опоздал.
— Почему вы, черт возьми, никогда не можете явиться вовремя? — накинулся на него Слипер. — Вряд ли это понравится вашим поклонникам.
— Сегодня у меня был чертовски хлопотливый день в студии, старина, — ответил Хойт. — Никак не мог вырваться. — Он говорил с английским акцентом, нисколько не изменившимся за семь лет пребывания в Соединенных Штатах. В 1939 году, сразу же после вступления Англии в войну, Хойт начал хлопотать о получении американского гражданства. Во всем остальном он остался тем же щеголеватым, красивым, одаренным молодым человеком, уроженцем трущоб Бристоля, успевшим пообтереться на лондонской Пэл-Мэл, каким в 1934 году сошел с парохода на американскую землю. Сегодня Хойт выглядел рассеянным и возбужденным и ограничился легким завтраком. Никакого вина он не заказал: ему предстоял утомительный день. Он исполнял роль командира английской эскадрильи в новом фильме и должен был сниматься в сложном эпизоде в горящем самолете над Ла-Маншем, с бутафорской стрельбой и крупными планами.
Завтрак прошел натянуто. Хойт на днях обещал Кэхуну снова прочитать во время уик-энда пьесу и дать сегодня окончательный ответ, согласен ли он играть в ней. Хойт был хорошим актером — лучшего и не найти для этой роли, и если бы он отказался, то подобрать кого-нибудь вместо него оказалось бы делом нелегким. Слипер с надутым видом бокал за бокалом тянул двойное виски, а Кэхун рассеянно тыкал вилкой в тарелку.
За столиком у противоположной стены Майкл заметил Лауру в обществе двух женщин и небрежно кивнул ей. Он впервые увидел ее после развода. Восьмидесяти долларов в неделю ей не надолго хватит, подумал Майкл, если она будет сама расплачиваться в таких ресторанах. Он чуть было не рассердился на нее за расточительность, но тут же отругал себя: ему-то, собственно, что за дело? Лаура выглядела очень хорошенькой, и Майклу не верилось, что она когда-то принадлежала ему и что он мог злиться на нее. «Вот еще один человек, — грустно вздохнул он, — при мимолетной встрече с которым печально заноет сердце».
— Я перечитал пьесу, Кэхун, — с несколько неестественной торопливостью заговорил Хойт, — и должен сказать, что она мне очень понравилась.
— Прекрасно! — лицо Кэхуна стало расплываться в улыбке.
— Но, к сожалению, — тем же тоном добавил Хойт, — я, видимо, не смогу в ней играть.
Улыбка на лице Кэхуна погасла, а у Слипера вырвался какой-то нечленораздельный возглас.
— Это почему же? — спросил Кэхун.
— Видите ли, — Хойт смущенно улыбнулся, — война и все такое… Мои планы меняются, старина. Дело в том, что если я буду играть в пьесе, то, боюсь, меня сцапают в армию. Здесь же… — Он набил рот салатом и, прожевав, продолжал: — Здесь же, в кино, дело обстоит иначе. Студия уверяет, что добьется для меня отсрочки. По сведениям из Вашингтона, кинопромышленность будет считаться оборонной, а тех, кто занят в ней, не станут призывать в армию. Не знаю, как с театрами, но рисковать я не хочу… Надеюсь, вы понимаете меня…
