– Есть, мама, и люди такие, – вздохнула Мария.
– Люди-то все же есть люди, – сказала Татьяна Тихоновна. – А вот птица, ну что и курица, я ни сроду не думала, что такая она умная скотинка. Все понимает, разумеет и к человеку с великим добром и благодарностью относится. У нас корова была Зорька, так я ничего не говорю, но чтоб дай бог каждому человеку такой ум заиметь. Про корову все знают, но чтоб обыкновенная курица и с таким умом – чудо.
– Тяжело тебе, милая мама, приходится.
– Да уж как нелегко в одиночестве, хоть в дом для престарелых. Но ведь, скажи, и там не сладко, что уж правде в глаза не смотреть. Ох, уж бы мне, доченька, дождаться светлого дня – внучонка от тебя. И больше ничегошеньки мне в этой жизни не надо. Вышла бы замуж за человека хорошего да рассудительного, пусть будет постаршей тебя, главное, человек бы хороший.
– Чего ты, мам, будто я старуха уж совсем. – Мария обняла мать. – То тебе куры наболтали. Ма-ма, нужно быть твердой и не сгибаться.
– Прости, доченька, – ответила Татьяна Тихоновна и повернулась с открытым ртом – зазвонил телефон.
Мария бросилась опрометью к телефону, а Татьяна Тихоновна присела на табуретку послушать разговор дочери, и ей так стало приятно оттого, что вот сидит на кухне, печет блины, вкусно пахнет кисловатым тестом, горелым маслом, и от сытого дымка, волнистой струйкой поднимавшегося над сковородкой, кружилась голова.
– Да, вас слушаю, – сказала громко Мария, и у Татьяны Тихоновны легко ударило в сердце, словно кто молоточком слегка стукнул. – Наташка, ты? Только говорили: чего нового есть? Давай. Не угадала, говорю. Да ты чего? Не может быть! Слушан, я много знала подлецов, но это же подлец из мерзавцев! Вот негодяй! Где такую дуру нашел?
Татьяна Тихоновна все поняла: вот чего она и боялась: ее бывший муж Василий женился снова.
– Мам, ты слыхала, Василий женился? – обратилась Мария к матери, не опуская на рычаг трубку. Татьяна Тихоновна не ответила. – Кто за него пойдет? Какая-нибудь кикимора! Слышь, мам! – голос у дочери был резковатый, в нем прорывалась дребезжинка, – верный признак растерянности. Что растерялась дочь – мать почувствовала, слова ее, обращенные к матери, беспомощно повисли над пустотой и искали опоры. Мария брякнула трубку на рычаг. Постояла с минуту, как бы раздумывая, медленно выключила свет и вернулась на кухню.
Кухня, сколько помнит Мария, была самым уютным местом, где как-то по-особому полно ощущалась причастность к дому, к людям, именно тут царили запахи, которые будут сопровождать каждого человека до последнего его дня на земле. Ведь кухня, если не лицемерить для красивого словца, главная комната хозяйки, а уж каждая хозяйка прежде всего – мать; здесь место проявления возможности и талантов семьи. С кухни, там, где пылал огонь печурки, обыкновенный огонь, раньше это, возможно, была пещера, чум, юрта, а у русского человека – печурка, начиналась семья. Здесь, на кухне, маленький человек, впервые появившись на свет, встречался с загадочно трепетавшим язычком – огнем!
Именно здесь впервые увидела Мария мать, своего брата, отца и поняла, что есть на земле нечто необыкновенное, пробудившее в ней острое чувство жизни, нечто необходимое, земное чудо, и оно – семья. Бесчисленные нити, связывающие Марию с прошлым: чувства, мысли, воспоминания, запахи, ощущения, – все то познание жизни началось отсюда, из того уголка, где мать суетилась, стряпала, пела, рассказывала сказки, всякие случаи. Маша сидела на другой табуретке или на перевернутой кастрюле, слушала мать. Понимание родственности, семьи зародилось у нее здесь, как и первые ощущения страха, когда следила за таинственными, мятущимися бликами, а разговоры с дедушкой и бабушкой – отсюда память и связь с прошлым.
Вся ее дальнейшая жизнь потом проходила по законам, приобретенным дома, под влиянием необъяснимого, но чудодейственного очага. Может быть, думала порою Мария, жизнь с мужем не получилась из-за того, что слишком по-разному складывались у них отношения в семье, которая для Марии – все, а для него, Василия, лишь условие облегчить свое житье.
Мария села в свой угол, положила руки на стол, но, вспомнив, что руки на стол все время клала Лариса Аполлоновна, тут же брезгливо убрала их и бездумно похлопала себя по коленкам. Мать колдовала у печи.
– Слыхала, мама, Василий-то уж женился, сказала Наташка Иванова, – повторила Мария.
– Да уж чего другое, – ответила мать кратко, продолжать не стала и присела пить чай с блинами.
Мария выразительно поглядела на мать, тоже ничего не сказала. Мария выпила чая и принялась кому-то названивать. Одному, второму, третьему. Вернувшись, села на прежнее место, молчала, будто прислушиваясь, выискивая в себе необходимые мысли, перебирая их там, внутри, пытаясь выудить какие-то спрятавшиеся, но очень необходимые ей в данный момент. Она словно стороной вслушивалась в себя и чувствовала, что там, в душе, тихо, спокойно, ни одна струнка в ее сердце не откликнулась на услышанное. Тишина и покой в самой себе ее радовали, но и в то же время рождали смутную тревогу. Сердце продолжало свои трудолюбивые неустанные движения; обычный труд сердца Мария приняла за знак полного спокойствия. Но в ней жило эхо тревоги; желание двигаться, что-то делать – как результат того эха. «Конечно, Василий полный подлец», – снова пришло в голову, пропало желание говорить, думать, какая-то вялость оплела ее, порождая единственное желание – в кровать; легла и тут же заснула. Проснулась через какое-то время и долго лежала с открытыми глазами.
«Мог бы, подлец, и подождать, куда торопиться, как-никак год прожили мужем и женою. Только подлец мог так поступить. Подлец, он и есть подлец», – решила Мария, поворачиваясь на другой бок и собираясь с этой утвердившейся мыслью окунуться в сон, потому что, если подлость совершает негодяй, то человеку как-то легче становится от этого факта, и совершенная подлость не ощущается в полную меру, хотя от нее не становится легче.
– Доченька, спишь? – спросила мать, не сомкнувшая глаз с вечера.
Мария не ответила, ощущая беспокойство в груди, хотелось встать, уйти из комнаты, но не сделала этого, чтобы мать не подумала, будто дочь волнуется. Действительно, что ей волноваться: развелись, они совсем чужие с Василием. Конечно, они чужие совсем, но ведь год прожили вместе – разве ни о чем это не говорит! Стало душно, прямо вздохнуть трудно, и она молча поднялась, скользнула легким шагом на кухню, зная, что мать не спит и следит за каждым ее движением. Пила воду и пила, не чувствуя, что давно уже напилась, пора спать, хватит стоять на кухне. Но когда легла с желанием забыться, почувствовала то, чего боялась, – где-то в глубине души рождался мелкий, тоскливый стон, и этот стон, поднимаясь вверх, подплывал к горлу и вот уж прорвался сквозь губы тонко пищавшей мышкой. Она хотела сдержаться, закрыла рот, но мать все поняла.
– Доченька, тебе не спится?
– Мам, мог бы, подлец, хоть немного подождать! – не сдержалась дочь. – Мог бы!
– Успокойся, доченька, – сказала ласково и нежно мать, как можно тише и спокойнее. – Успокойся. Чего ты от него хочешь?
– Да я-то спокойна, мне наплевать, да люди совесть потеряли, мама! Ладно, разошлись, но так ведь совесть должна быть, мама! Я бы тоже смогла так, если захотела, назло замуж выйти! А я думала: страдать будет! А у него страдания какие? Крокодиловы!
– Ладно, доченька, успокойся.
– Да я спокойна, – проговорила уязвленная Мария, размазывая ладошкой слезы.
На следующий день Мария надела свои американские джинсы, кофту, распустила волосы – решила пройтись к Наташке Ивановой. Не миновать дома Василия. Вначале шла спокойно, только подрагивало в левой коленке, и она шарила глазами по улице – кто смотрит на нее из знакомых, ведь ее в городке знал едва ли не каждый. Но напротив дома Василия, когда увидела стоявший возле двора «Москвич», в котором Василий ее впервые поцеловал, в котором впервые шептал нежные, прекрасные слова, она смешалась и к Наташке прибежала сама не своя, бледная и растерянная, словно за ней гналась свора собак.
***
Мария пробыла в Поворино пять дней и больше находиться не могла. А когда получила от Ирины телеграмму с приглашением на свадьбу, то появился и предлог уехать. Она стала собираться, приходившим подругам показывала телеграмму двоюродной сестры, «жалея» о необходимости уезжать. А сама так настрадалась, что жить в Поворино больше не могла, возненавидев и улицу, на которой жил Василий, и все те места, где встречались с ним. А ведь думала, когда поезд мчал в родные места, как будет ходить по улицам, по милому парку, вечером кататься с подругами на речушке, заросшей ряской, ходить по лугам под солнцем и видеть необозримую даль неба – все запавшее в душу с детства необъяснимым восторгом.
После той безуспешной попытки наказать Василия она из дома не показывалась; на свои джинсы и кофту, которыми хотела поразить, смотрела, как на свидетелей позора. Но временами хотелось как-то отомстить Василию, и в ее голове возникали чудовищные планы: она встречает его на улице и при всех дает пощечину и дико хохочет, глядя с удовольствием, как лицо бывшего мужа заливает кровью. Или видит себя крадущейся со спичками к их дому и поджигает дом, особняком стоявший в Поворино, и снова дико хохочет, глядя на костер, поднявшийся на ветру.
