галантно так осведомилась:
– Скажите, дорогая: я действительно вас родила?!»
* * *
По-прежнему в маминой клинике очень строгие санитарные ограничения. К больному можно прийти на свидание только в единственном числе. Ну, я и хожу. Свидания дают неохотно – опасаются за стариков. Надо заполнять анкеты, подписывать обязательства, что ты здоров и понимаешь степень ответственности… ну и так далее. Между тем поначалу она меня не то что не узнаёт (да и как можно узнать анонима в маске?), а присматривается. Маску снимать запрещено. И хотя я стучу себя в грудь, как горилла перед боем, и объявляю ей, что я – её старшая дочь, она ко всем этим гримасам относится подозрительно. Ко мне обращается на «вы»: «Вы меня грабить собрались?» Я расстраиваюсь и в начале встречи тоже похожа на безумицу – всерьёз обижаюсь и покрикиваю: «Мам, ну ты что! Ну в самом деле! Что за чушь ты порешь…» – хорошо, что нас не слышат, вернее, слышат, но не понимают, ивритоговорящие сотрудники клиники. Да меня четвертовать мало, думаю я в унылом отчаянии. Ну что я к ней привязалась, когда «чушь» – это естественное содержание её жизни!
И в который раз она врывается в самую сердцевину моего отчаяния с какой-нибудь совершенно здравой фразой, повергая меня едва ли не в священный ужас.
– Как твоя работа? – спрашивает.
Я привычно отвечаю:
– Ты же знаешь, моя работа – книжки писать. Я пишу книжки.
– И что, они где-то продаются?
– Да, в сущности, везде.
– Ты принеси мне, я почитаю, дам Илье читать…
– Конечно, принесу, – вздохнув, отвечаю я. А она добавляет:
– Уж, пожалуйста, не вычёркивай меня из списка.
И эта фраза наотмашь бьёт в моё несчастное сердце.
* * *
«Сегодня была у мамы, принесла свою книжку – сняла с полки первую, что под руку попалась. Это сборник, называется по старому рассказу, написанному лет пятьдесят назад: «Астральный полёт души на уроке физики». Она рассматривает книгу, читает название, моё имя на обложке.
– Да, помню, – говорит, – это написала я. А учителю физики ты уже подарила такую? Он ведь до сих пор у нас работает…
Я рассмеялась, принялась гладить её руки… Они стали отёчными, неузнаваемыми, на ощупь – кожистыми, черепашьими. Держу её руки в своих ладонях и вдруг – с ослепительной ясностью, сквозь даль десятилетий – вижу, как она, молодая, кормит меня, младенца, грудью, задумчиво и умиротворённо, как и всякая мать, в такие моменты перебирая крошечные пальчики…
В миг, озарённый этой картиной, она вдруг произносит:
– Ты ещё помнишь мои руки?
И меня пронзает леденящее, обморочное ощущение того света, ясное осознание, что я говорю с ней – уже ушедшей, а она говорит со мной – за чертой бытия, и улыбается, и окликает меня: помнишь мои руки?
Конечно, помню, мама! И какое же это счастье…
* * *
На этих невыносимых свиданиях она – возможно, из-за казённой обстановки, из-за моего дикого вида в маске – сидит неловко притихшая. Так дети, чувствуя приближение какой-то угрозы, сидят тихо, как мышки.
За столиком в фойе устроилась с журналом посещений медсестра, составляет списки на следующие встречи больных с родными. Я поднимаюсь из-за стола, по обе стороны которого мы с мамой сидим, и говорю ей:
– Сейчас вернусь. Там составляют списки на посещение.
– На что?
– На право свидания.
– И мы свидимся?
– Ну конечно!
– По списку?
– Похоже, так…
Наконец мы прощаемся, её увозят, кресло въезжает в лифт, дверь плавно закрывается, бегут на табло цифры этажей… Я стою ещё пару мгновений, будто ожидаю, что, вспомнив о чём-то, она вернётся договорить. Идиотство, конечно: она забывает обо мне, едва дежурный санитар, нажав на рычаг, поворачивает кресло к лифту.
Выйдя из здания клиники, я останавливаюсь на каменных ступенях, чтобы глаза привыкли к солнечному свету. Яркий апрельский денёк объят уличным шумом – зелёные автобусы «Эгеда» тяжело протираются среди машин, на тротуарах коляски, самокаты, велосипеды лавируют между прохожими. Но через улицу на взгорке, где недавно сломали очередные ветхие сараи в преддверии очередной стройки, буйно зацвели два старых миндальных дерева, одно бледно-розовым, другое – лиловым цветом. Эта сияющая отрешённая картина, японского, я бы сказала, настроения, так прекрасна, что перехватывает дыхание. Интересно, впишут ли этих корявых кряжистых стариков в проект строительства нового дома? А как было бы здорово: выйти утром на балкон и с третьего этажа увидеть внизу цветущий миндаль во внутреннем дворике!
Я перехожу улицу и иду в сторону своей машины, удачно припаркованной как раз неподалёку от миндальных патриархов. В их цветущих кронах снуют крохотные бирюзово-синие птички с длинными и кривыми, как турецкий ятаган, клювами. Я люблю наблюдать за ними, за сбором цветочного нектара. У них и название подходящее: «палестинские нектарницы», а на иврите просто: чуфит, посвистывающее такое, славное имечко.
Как поразительно величие бытия, объемлющего весь этот прекрасный мир, где даже столь малые птахи имеют, как щеголиха – платья, по нескольку имён! Что за дивный список составил для каждой живой души наш щедрый Создатель…
«Не вычёркивай меня из списка!» – вдруг вспоминаю я и стою, оглушённая, не вытирая слёз, под цветущими деревьями, под легчайшими облаками – посреди жизни, весны, солнечных пятен на тротуаре, снующих-свиристящих в кронах миндаля птиц…
* * *
Мама умирала бессловесная, пергаментная – как старинный документ. С седыми стариковскими власами. Не была ей пожалована величественная кончина. А ведь она могла обеспечить такой выход в этой пьесе, такой блестящий финал. Могу только представить, какие бы она выдавала афоризмы и каламбуры, какие бы фортеля экспромтом отбацывала, чтобы покрасоваться перед небесной комиссией!
Мама принадлежала к редкой компании душ, которым без оговорок нравится пребывание на земле. Им нравится в том мире, куда их спустили побыть: прогуляться под ветром, натереть чьи-то щёки снежком, и любить, и страдать, и дарить детям жизнь… Им нравится само существо, само горючее, истекающее сладостью и болью вещество земной этой жизни.
Медсестра, которой пришлось оказаться рядом за несколько минут до маминой смерти, спросила: «Рита, как ты себя чувствуешь?» И мама прошептала: «Хорошо…» Не думаю, что она вообще что-то чувствовала в ту минуту. Просто это был её девиз, вымпел, который она выбрасывала в ответ на все запросы мира и людей.
– Как ты провела здесь эту жизнь, Рита?
– Хорошо. Очень хорошо! Просто великолепно!
Господи, прошу я мысленно, только не испорть мне выход! Сохрани до конца мой стервячий ум, мой насмешливый взгляд на человеческие поступки, мою беспощадную к себе иронию. Не затягивай и не комкай
