Я, конечно, промолчал, зная манеру Марата обращаться ко мне с вопросами, ответы на которые он давал сам,
— Он продался двору, против которого якобы выступал накануне революции, продался со всеми своими потрохами — об этом твердят не только его непомерные траты, но и все его политическое поведение — поведение пройдохи и лицемера!..
«Продался двору»… Какое прозрение! Ведь слова эти были произнесены летом 1790 года — месяца через три после того, как Мирабо вступил в тайную сделку с двором и стал платным агентом Людовика XVI! А все мы узнали об этом только два года спустя, после падения монархии и обнародования секретных документов, найденных в железном шкафу!..
Кстати, именно противоположное отношение к Мирабо было одной из причин размолвки между Маратом и Демуленом, о чем речь ниже. Восторженный Камилл, преклонявшийся перед «факелом Прованса», не мог простить Марату его статью в апрельском номере 1791 года по породу смерти Мирабо, начинавшуюся словами:
«Народ, возблагодари богов, твой самый страшный враг пал под косой Парок. Рикетти больше нет: он пал жертвой своих многочисленных измен…» и так далее.
Это писалось в дни, когда Франция была в трауре, Учредительное собрание издало декрет о почестях Пантеона для покойного, и даже неподкупный Робеспьер, хотя и сквозь зубы, произнес несколько хвалебных фраз в адрес «великого человека»…
* * *
Но я слишком предвосхитил события. Все это произойдет почти год спустя, а пока Мирабо был жив, здоров, строил свой грандиозный план сворачивания революции а не догадывался, откуда его поджидает удар…
* * *
Марат всегда умел выбрать момент для начала атаки.
Вот и сейчас он взорвал петарду, когда этого меньше всего можно было ждать — утром 14 июля, в самый праздник Федерации.
В этот день парижане и находившиеся в столице делегаты провинций читали его памфлет «Адский план врагов революции».
Из оппозиционных кругов Марат получил материалы о тайных совещаниях между Мирабо, Лафайетом и еще кое-кем из умеренных; «благородные представители французского народа» договаривались о распределении правительственных постов. Свергнув нынешнее министерство, Мирабо должен был занять место Неккера, а Лафайет — должность военного министра. Это значило, что власть сосредоточится в руках тех, кто мечтает о диктатуре короля и его единомышленников в Национальном собрании. Захватив ключевые позиции в государстве, Мирабо, этот «рыхлый Сарданапал», и «дьявольский Мотье», «лукавейший из карьеристов», смогут осуществить свой план удушения революции…
Обращаясь к участникам праздника, Марат спрашивал: неужели они допустят, чтобы Национальное собрание, движимое кучкой проходимцев, использовало против народа свои права, добытые революцией? Неужели гражданская власть подчинится военщине? Не проснется ли, наконец, народ от своей летаргии? Не призовут ли граждане к ответу своих депутатов за декреты о военном законе, о марке серебра, о правах короля?..
Это был завуалированный призыв к восстанию.
В своем летучем листке Марат не поскупился на краски. Со жгучей насмешкой, с уничтожающим сарказмом обрисовал он личность и роль каждого из режиссеров задуманной пьесы.
Злоба разоблаченных не знала границ.
Их приверженцы побили окна в типографии «Друга народа», организовали несколько нападений на разносчиков газеты и публично требовали нового ордера на арест «мерзкого клеветника» и «поджигателя».
Они были бы не прочь физически расправиться о Маратом.
Но Марат вдруг исчез.
А две недели спустя он издал еще один памфлет, где отбрасывал вуаль, памфлет, бесспорно являющийся вершиной его революционной и публицистической деятельности в 1790–1791 годах.
* * *
Я часто думаю: как несправедливы к нашей революции!
Нас не устают проклинать за ярость борьбы, за террор, за переполненные тюрьмы и эшафоты, поглотившие тысячи жертв. Нас объявляют извергами, злодеями, не ведающими жалости, маньяками, замыслившими утопить страну в море крови.
Но почему же?
Да, верно, потом были и ярость, и кровь.
Но не показала ли себя революция поначалу беспримерно великодушной и безгранично кроткой? Не оставила ли она своим врагам, из уважения к свободе, полную возможность строить козни против себя? Разве не наделила она короля властью, достаточной, чтобы вести против нее планомерный подкоп? Разве, отняв у дворян титулы, гордость которых умаляла человеческое достоинство, не сохранила им первые места в политике, администрации, армии? Разве, с поразительным терпением протягивая руку своим противникам, не предлагала им забвение и мир?
Так кто же виноват, если наконец это терпение истощилось?..
Памфлет «С нами покончено» никогда не может быть ни понят, ни оценен по достоинству, если не вспомнить всей сложности и остроты политической обстановки, в которой мы находились летом 1790 года.
Я говорил уже устами Марата об опасности войны с Англией; старания Друга народа, направленные на то, чтобы ее предотвратить, не остались безуспешными: поддержанный в Ассамблее Робеспьером и Петионом, он с удовлетворением приветствовал декрет, перечеркнувший надежды врагов мира. Но тем сильней разгоралась их злоба, тем неумолимей становилась контрреволюция, отыскивающая новые лазейки для своих непрерывных козней.
* * *
Вечером 13 июля, когда все умы были заняты праздником Федерации, в тюрьму Аббатства явились два субъекта, одетые национальными гвардейцами. Они вручили коменданту приказ, подписанный членами Комитета розысков и скрепленный печатью города Парижа. Приказ предписывал немедленно выдать предъявителям заключенного по имени Бонн-Саварден. Тюремщик повиновался. А через три дня обнаружилось, что Комитет розысков никакого приказа не отдавал. Схватились за бумагу; она оказалась подложной, равно как подписи и печать города Парижа…
Но кто же такой был этот Бонн-Саварден?
Офицер штаба Лафайета, и даже одно время его личный адъютант, арестованный на савойской границе два с лишним месяца назад. Было известно, что он совершал частые прогулки между Парижем и Турином — местом, где обосновался граф Артуа, возглавлявший контрреволюционную эмиграцию. При аресте были захвачены бумаги, которые Бонн частично сумел уничтожить. Среди имен, фигурировавших в его письмах весьма подозрительного содержания, в одном из которых, между прочим, были слова «заговор под угрозой», обнаружились имена Мунье, Сен-При и Майбуа.
Имя графа Майбуа было известно Комитету розысков совсем по другой причине. Еще за месяц до ареста Бонн-Савардена в комитет поступил донос секретаря графа, некоего Гран-Мезона, который представлял копию мемории, составленной Майбуа для Бонна перед его поездкой в Турин.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
