Голос пластинки — грассирующий, надтреснутый — был так искренен, что декадентские слова вдруг задели.
Поймала внимательный взгляд — смотрел слегка исподлобья, прямой нос, широко расставленные глаза, традиционные усы — офицер выглядел мужественно и был красив, пожалуй.
— Заходите, — улыбнулся. — Печка, веселое пламя, тепло. Кто таков?
— Сто четырнадцатый, Сибирский казачий. Три дня отпуску. А вы?
— Переформирование. Заходите, не скромничайте, вместе проворнее как-то…
— Да я только до следующей станции.
— И я. Это же Омск. У вас там дела?
— Мама… Мать. Она одна. Отец погиб.
— Как так?
— Не знаю. Вот — еду. Может быть, что-то выяснится.
— Да-а, черт его, время… Ничего не поймешь. Вы понимаете?
— Понимаю. Идет борьба. Если одолеем мы — Россия останется и будет процветать. Если… они, ну, понятно, что будет.
— Понятно… Видимо — всем. Кроме меня. Отступаем, наступаем, а ведь победы не будет. Ни-ког-да.
— С чего вы берете?
— Эта сволочь неодолима.
— Ну… Сволочь — это слишком сильно. Заблудшая часть народа.
— Да будет вам… Часть… Большинство! Мы мобилизуем пленных красных — они снова переходят на красную сторону. Красные мобилизуют наших пленных — те остаются. Наши мобилизации не действенны. Их, как правило, удачны! В чем дело, хорунжий? Вот я, дурак, капитан Панчин, перед вами, и я ничего не понимаю.
— Что ж понимать… Там землю обещали, мир.
— И вы верите?
— Дело не во мне. Вот — пленные верят и уходят. Вы же сами сказали.
— Сказал… Нет, это, конечно… Но это не все. Вот была вера. Господь запрещал убивать.
— Он и запрещает.
— Нам, верующим. А не им. Они только в Ленина веруют. А он призвал к насилию, к убийству, разве не так? Ладно, хорунжий, наливай, выпьем за знакомство! Водка в кофейнике.
Вера сняла шинель, повесила оружие на крюк и вернулась к столу. Кофейник взяла двумя руками: одной держала ручку, другой придерживала крышку — всегда так делала, и сейчас все происходило на уровне рефлекса. Остановившийся взгляд капитана, усмешку, Вера не заметила.
— Ладно, — сказал капитан совершенно трезвым голосом. — Выпьем за знакомство. Позвольте рекомендоваться, — встал, наклонил голову коротким военным поклоном. — Владимир Васильевич. Фамилию вы знаете.
Вера тоже поднялась.
— Руднев Дмитрий, — назвалась именем отца, стало вдруг больно, едва удержала слезы.
— Да вы садитесь, Дмитрий, чокнемся?
Выпили, Владимир Васильевич пристально посмотрел:
— Вопрос: вы женщина?
— Вы… спятили!
— Если вы женщина и в этой форме — вы красная. Времена кавалерист-девицы Дуровой давно прошли. Вы из красной разведки?
Вера потянулась к нагану — кобура висела на стене, но Панчин перехватил руку, сорвал папаху, и волосы упали на плечи… Как это было легкомысленно — не постричь эти волосы, но ведь жалко… Такие длинные, такие роскошные…
— А врать нехорошо… — с укоризной протянул, подошел к лошадям. — Нерон, Нероша, ты только посмотри на эту красивую девушку… Она переоделась, решилась проникнуть в наш тыл, а зачем? Чтобы выведать расположение наших войск, планы наши и облегчить своим начальникам грандиозно задуманное убийство. Скольких убили — все мало. Ах, грязно как, как нехорошо.
— Ваши так же делают. Вы сдадите меня в контрразведку?
— В контрразведку? Нет. Зачем? То, что они от вас получат, — и я могу получить. А почему бы нет. Наши делают… Может быть. Судьба пойманного шпиона известна: к стенке. Но я не об этом… — Подошел вплотную. — Ты красива. А ну-ка, пойдем… — Сжав Веру в объятиях, да так, что она не могла даже пошевелиться, потащил к кровати, швырнул и, взгромоздившись сверху, начал, ярясь и теряя голову, срывать с нее одежду.
— Сволочь! — вопила Вера, извиваясь и пытаясь вырваться. — Гад! Скотина, ублюдок проклятый, вы вот это со всей Россией хотите сделать…
— Что?! — Он замер. — Со всей… Россией? — От хохота сразу скорчился и сполз на пол. — Во образ… Господи… Да ты… достойнейшая ученица твоего… Ленина… Уж поклеп… так поклеп, во все небо… — Встал. — Ты по чести можешь разговаривать? Слово-то такое еще помнишь?
— Что вам нужно… — В изнеможении Вера пыталась привести себя в порядок.
— Что нужно тебе, девушка, вот в чем вопрос… если ты из Чека — прости, я поступлю, как долг велит. Говори.
— Вы же… Вы же все равно не поверите… — Я же — ученица великого лжеца.
— Конечно. Но ты попробуй. И мы посмотрим.
Вера долго молчала. Стучали колеса, за окошком остановилась тьма.
— Моего отца вместе с другими большевиками утопили, взорвав баржу. Я тоже там была. Унтер-офицер забрал меня, посадил в лодку и, когда мы сошли на берег, — изнасиловал. Он возил меня с собой еще месяц и насиловал каждый день. Он делал это отвратительно, грязно, гнусно, если вас интересуют подробности — извольте… — говорила с каменным лицом и остановившимися глазами, эти воспоминания, которые гнала и стремилась перечеркнуть, заполонили сейчас ужасающей явью и болью. — Он заставлял меня раздеваться перед ним, потом — раздевать себя. Если я отказывалась — он бил меня смертным боем. Потом он требовал, чтобы я, встав на колени перед ним, голым…
— Довольно, — тихо сказал Панчин. — Этого бы не сыграла и Ермолова. Что ж, мадемуазель… Я вам верю. Гнусность с обеих сторон велика. Я был среди тех, кто в Камышлове выкапывал трупы офицеров, замороженных и изуродованных вашими… — посмотрел, отвел глаза. — Хорошо. Не «вашими», хотел сказать «товарищами». Мерзавцами.
— Невозможно… — Вера села. — Невозможно. Я всегда считала, что наши… Красные — гуманнее… Я не знаю, что думать… Я не знаю. Может быть, это случайность?
— Ложитесь спать, я пойду к лошадям. Омск утром. Честь имею… — Но не ушел: — Значит, вы едете в Омск, чтобы…
Вера протянула газету…
