Душа Никитина была закована в непробиваемые латы, выкованные железной волей и суровыми испытаниями. Но каждое письмо Алины словно проделывало в доспехе пробоину, через которую к сердцу тянулась горячая нитка. Если б не боязнь порвать эту тонкую связь с Иной Жизнью, Олег Львович давно уж совершил бы что-нибудь такое, отчего зигзагообразная тропа его судьбы оборвалась. Зияющие пропасти встречались на всяком ее повороте, каменные обвалы угрожали на каждом шагу. К неблагоприятности внешних обстоятельств и природной строптивости характера прибавлялась фатальная невезучесть. Она преследовала Никитина чуть не с самого рождения. Каких только каверз не подстраивала судьба: были шальные пули, было кораблекрушение, возвращение в Петербург именно 14 декабря 1825 года, встреча в лесу с тигром-людоедом — всего не перечислить. Играть в карты и прочие игры или тянуть жребии Олег Львович зарекся еще в юности. Исход можно было предсказать заранее.
Но явную нерасположенность Фортуны он находил совершенно справедливой. Пусть она помогает слабым, а человек сильный обязан управляться и без ее подачек. Ведь достиг же Никитин почтенного возраста, сорока шести лет — и ничего, жив.
Он по праву считал себя человеком исключительной жизненной цепкости. С этакими зигзагами другой пятьдесят или сто раз отдал бы Господу душу, а Олег Львович своей разлучиться с телом пока не допустил.
На то были у него правила выживания, простые и немногочисленные — числом пять.
Первое. Рассчитывать всегда только на себя, в этом залог свободы и обязанность всякого истинно свободного существа.
Второе. Не упираться лбом в непреодолимое препятствие — иначе расшибешь голову, ничего не добившись. Умный человек всегда найдет способ обойти преграду и продолжить свой путь. К античным стоикам, всегда готовым погибнуть во имя непреклонности, Олег Львович относился с неодобрением. Кабы была возможность, он сказал бы сим Зенонам: «Не стойте на месте, стоики. Шевелитесь! Помереть с достоинством — штука нехитрая, вы лучше сумейте достойно победить».
Третье. Всё, что с тобой ни происходит, к лучшему. Каждый удар судьбы — не сразу тобою понятый толчок вверх.
Четвертое. Надо уметь приноравливаться к любой среде, сколь угодно враждебной — однако с условием, что ты меняешь не свою сущность, а лишь окрас. Это правило помогало Олегу Львовичу в любом обществе сразу брать верный тон. Достоинство можно сохранить иль потерять в любой шкуре — будь ты кавалергард, каторжник либо нижний чин. Язык и манеры при этом разные, а внутренний стержень тот же.
Ну и пятое, последнее: скорость. Быстрота — та же сила. На горной тропе, изобилующей острыми зигзагами, раздумывать да рассусоливать некогда. Видишь опасность — наноси удар первым, тем и спасешься.
Олег Львович уже переместился от зеркала к шкапу, мучительно размышляя, не лучше ль переодеться в старую черкеску (оно как-то больше соответствует возрасту), когда из гостиницы «Эмс» рассыльный доставил записку.
«Я здесь. Приходите, я жду на веранде. Очень боюсь. Вдруг Вы меня не узнаете?»
* * *
Он узнал ее сразу, хотя на веранде было много дам — как раз подошло время пятичасового чая (эта английская мода перекочевала из столиц и на кавказский курорт). Притом Алина оказалась совсем не такой, как он запомнил: ничего хрупкого и золотистого — высокая, статная женщина с черными волосами. Но сомнений не возникло: она одна из всех была живая, а прочие женщины и девицы показались ему куклами. Он на них и не поглядел.
Поднимаясь по ступенькам, Никитин споткнулся, чего с ним вследствие природной ловкости никогда не случалось. Но это, конечно, объяснялось не мистикой, а тем, что он не мог отвести от Алины глаз.
Она тоже смотрела на него не отрываясь. Собралась было — и забыла встать. Узкая рука мяла салфетку.
Не поздоровавшись, даже не поклонившись, Олег Львович сел к ее столику без приглашения, а ведь считал себя человеком воспитанным.
Очень долго, даже трудно сказать сколько именно, они молча глядели друга на друга.
Вдруг Никитин понял, в чем истинная причина страха, с которым он ждал этой встречи.
Все прежние женщины, попадавшиеся на его пути, были, как запятые в длинном, сложносочиненном предложении его жизни, Алина же — как точка. После нее никого не будет. И ничего не будет. Для мастера науки выживания это звучало страшно.
А в следующую секунду после этого озарения Олегу Львовичу стало смешно. «Чего ж тут страшного?» — сказал он себе и улыбнулся.
Тут же улыбнулась и она, одновременно заплакав.
— Не обращайте внимания. Это я от облегчения, — сказала Алина, смахивая слезинку. — Теперь всё будет хорошо. Мы будем жить долго и счастливо.
Память о голосе не обманула. Он был именно такой, какой слышался Никитину все минувшие годы.
Потом всё было гораздо лучше, чем хорошо. Всё было совершенно: очень просто и в то же время головокружительно.
Безо всяких предварительных обсуждений Алина сразу же переехала к Никитину во флигель, оставив горничную укладывать багаж. После бесконечно долгой разлуки не хотелось расставаться даже на час.
Оба были не избалованы счастьем, поэтому каждый его лучик, каждый дополнительный штрих казались волшебством. И чем далее, тем больше.
Им было так невыносимо хорошо, что ночью по молчаливому уговору они даже не кинулись друг другу в объятья. И поцелуев не было, ни единого. Не от стеснительности, не из дани приличиям. Зачем пить драгоценный напиток любви сразу, залпом? Так можно и захлебнуться.
Они не раздевались, не ложились. Сидели в креслах друг напротив друга и по большей части молчали. Если говорили, то коротко и о вещах, мало существенных по сравнению с чувствами, которые испытывали.
Олег Львович, например, сказал, что подал прошение об отставке, но придется ждать два или три месяца.
— Это ничего, — отвечала Алина. — Ведь мы проведем их вместе.
В следующий раз молчание нарушила она:
— Я знаю, у вас ничего не осталось. И у меня средств почти нет. Наверное, мы будем нуждаться.
— В чем? — спросил он с веселым недоумением. Оба засмеялись.
Перед рассветом он сел на пол, положил голову ей на колени.
— Всё в самом деле будет хорошо? — спросила она, пытливо глядя ему в глаза. — Мы больше никогда не расстанемся?
— Никогда.
— Вы мне это обещаете?
— Слово чести.
Тогда Алина успокоилась, откинула голову. Вскоре по ровному дыханию он понял, что она спит.
Уснул и Никитин.
Впервые за бог знает сколько лет ему привиделся сон.
Чудо что за сон, хотя пересказать — ничего особенного. Просто он шел по пустому осеннему полю, мимо маленькой серой реки, в лицо дул холодный ветер, в небе клином летели птицы. Ни одной горы вокруг, а тропинка ровная и прямая, безо всяких зигзагов.
Утром всё было по-другому. Алина Сергеевна перестала быть кроткой, нежной и молчаливой, а сделалась деятельна и даже воинственна. Она объявила, что живет Никитин ужасно, по-варварски, и, коли им судьба провести тут два или три месяца, надобно обратить квартиру в приличный вид. От помощи Олега Львовича она с пренебрежением отказалась, сказав, что управится вдвоем со своей Наташей. Никитину было велено куда-нибудь уйти, но только недалеко, лучше всего к Иноземцову — и находиться там, пока не призовут.
— Вот еще что, — сказала в спину покорному жениху Незнамова. — Пригласите ваших друзей вечером. Хочу на них поглядеть.
И пришлось Олегу Львовичу переместиться к моряку. Накануне тот, со своей преувеличенной деликатностью, не только не представлялся невесте товарища, но, когда она вошла во двор, еще и удалился в заднюю комнату. Доктор был менее щепетилен, с утра пораньше он был уже у Платона Платоновича и сразу накинулся с расспросами.
Никитин не знал, что отвечать.
— Вечером придете ко мне… к нам, — покраснев, поправился он, — и сами всё увидите.
Кюхенхельфера заинтересовало, в каком смысле «придете». Просто познакомиться или на угощение. «Ведь, верно, будет какой-нибудь ужин? — говорил он. — У семейных людей всегда бывает ужин». Никитин и тут затруднился с ответом, а у его друзей мнения разделились. Оба они были старые холостяки, но Прохор Антонович имел преимущество: среди его пациентов имелось немало людей женатых, в то время как Иноземцова всю жизнь окружали моряки, люди недомашние. Тем не менее капитан заспорил: нельзя-де рассчитывать на трапезу, когда приходишь с первым визитом, — у англичан, например, так не заведено. Доктор сердился, возражая, что Алина Сергеевна, слава Богу, не англичанка.
Никитин же внимал этим прениям с видом растерянным и даже глуповатым, но одновременно и довольным.
В полдень заглянула горничная. Передала, что Олегу Львовичу велено к двум часам быть готовым — его позовут обедать.
