— Странно, а мне-то казалось, что ты вообще подзабыл, что у тебя есть мать… И если не ошибаюсь, под конец она вообще осталась как будто одна…
— Я ей звонил…
— Потрясающе! Ладно, я иду спать… Я так устал, что не уверен, смогу ли вообще заснуть…
— Ты знал ее только с хорошей стороны… Когда мы были детьми, это тебя она смешила, а я мыл сортир и таскал ее до кровати…
— Сортир мы с тобой иногда и вместе мыли, — прошептал Шарль.
— Она из тебя сделала пуп Земли. Ты был самый умный, самый способный, самый интересный.
Шарль встал.
— Видишь, какой я распрекрасный друг, Алексис Ле Мен… Напомню тебе кое—что, чтобы ты мог спокойно рассказывать детям, как старый трансвестит пародировал Фреда Астера Фред Астер (1899–1987), известный американский актер. ], а мы с тобой писались от смеха, — напомню тебе, что я, такой замечательный, бросил ее еще раньше, чем ты, бросил, как последний негодяй, и даже ни разу не позвонил… И вряд ли этот твой распрекрасный друг пришел бы на ее похороны, если бы ты даже проявил великодушие и предупредил бы его: потому что он так много работал, был так умен и талантлив, что стал человеком очень занятым и полным кретином. Ну, а теперь спокойной ночи.
Алексис пошел за ним.
— Значит, и ты знаешь…
— Ты о чем?
— Чего это стоит — сбрасывать груз на дно…
— …
— Жертвовать частью жизни, чтобы выплыть.
— Жертвовать… Частью жизни… Ну и выражаешься ты, продавец эскимо, — усмехнулся Шарль, — да мы ведь абсолютно ничем не жертвовали! Мы просто струсили… Да, «мы трусы», пожалуй, не столь шикарно звучит… Не столь пафосно… Особенно не подудишь, да? — и, приблизив большой палец к указательному: — малюсенький такой мундштук… Самый маленький…
Алексис покачал головой.
— И как же ты любишь заниматься самобичеванием… Правда, тебя воспитывали Святые Отцы… Я и забыл… Между нами — огромная разница, и знаешь, в чем она заключается?
— О да, — высокопарно изрек Шарль, — я знаю. В твоих великих Терзаниях! С большой буквы «Т», вкупе с не менее глобальным торчем, очень удобно, заметь. И что ты хочешь, чтобы я тебе ответил?
— А разница в том, что тебя воспитали люди, чтившие много всего, а меня — женщина, не верившая ни во что.
— Она верила в жиз…
Шарль оборвал себя на полуслове. Слушком поздно…
— Конечно. Достаточно вспомнить, что она с ней сделала…
— Алекс… Я все понимаю… Я понимаю, тебе надо поговорить об этом. Заметно, что к разговору ты подготовился, видать, долго репетировал… Я даже думаю, не за этим ли ты послал мне зимой столь пылкое послание… Чтобы свалить на меня все, что не удается сбросить на дно…
Но я не тот, кто тебе нужен, ты понимаешь? Я… слишком замешан в этом деле. Не могу я тебе помочь. И не потому, что не хочу, а потому, что не могу. У тебя хоть дети есть, ты… А я… я пойду спать. Передавай от меня привет своей укротительнице.
Открыл дверь в свою комнату:
— И вот еще что… Почему ты не отдал ее тело науке, ведь она столько раз заставляла тебя это обещать?
— Послушай, эта чертова больница! Тебе не кажется, что она и без того достаточно для них сде…
Он сломался.
Покачнулся, откинулся навзничь:
— Что я сделал, Шарло? — Зарыдал он, — скажи, что я сделал?
Шарль не мог нагнуться, ни тем более встать на колени. Дотронулся до его плеча.
— Кончай… Я тоже несу черт знает что. Если бы она действительно этого хотела, она бы оставила тебе записку.
— Она оставила.
Боль, тревога, бессмертие, обет. Отнял руку.
Алексис изогнулся, достал бумажник, вынул оттуда вчетверо сложенный белый листок, встряхнул его и прокашлялся:
— Мой любимый…
Снова всхлипнул и передал листок Шарлю. Тот был без очков и сделал шаг к своей комнате, где горел свет.
В этом не было необходимости.
На листке больше ничего не было.
Выдыхал долго и глубоко.
Чтобы одна боль заглушила другую.
— Видишь, во что-то она все-таки верила… — Знаешь, повеселевшим тоном добавил он, — я бы с удовольствием подал тебе руку и помог подняться, да вот только сам сегодня утром под машину попал…
— Ты меня достал, — улыбнулся Алексис, — вечно тебе надо быть лучше всех.
Ухватился за край его пиджака, подтянулся и встал рядом с ним, сложил письмо и удалился, подражая пискливому голосу Нуну:
— Ну-ка, мои цыпочки/ Живо! Баиньки!
Шарль доплелся до кровати, рухнул на нее бесформенной массой, ай, больно, и подумал, что прожил самый длинный день в своей…
Уже спал.
4
Где это он?
Что это за белье? Что за гостиница?
Узорчатые занавески вернули его к действительности. Ах да… Кло-дез-Орм…
Полная тишина. Посмотрел на часы и сначала подумал, что держит их вверх ногами.
Четверть двенадцатого.
Впервые в этом веке он просыпается так поздно…
Перед дверью лежала записка: «Мы не стали тебя будить. Если не хватит времени зайти в школу (напротив церкви), оставь ключ соседке (зеленая калитка). Обнимаю».
Полюбовался обоями в туалете, туалетной бумагой, подобранной в тон к пасторальным сценкам на стене, сварил себе кофе и застонал перед зеркалом в ванной.
За ночь лама подрумянилась… Появились новые оттенки лилового с зеленоватым отливом… Очень хотелось плюнуть в эту рожу, но не стал, воспользовался бритвой Алексиса.
Сбрил то, что было возможно, и тотчас пожалел. Стало еще хуже.
Рубашка воняла тухлятиной. Надел свою молодежную тенниску с крокодильчиком и почувствовал себя на удивление счастливым. Хоть и растянутую, заношенную, с обтрепанным, обвисшим подолом, он все равно узнал ее. Это был подарок Эдит. В то время они еще дарили друг другу подарки. Вот купила тебе тенниску, взяла белую, ты ведь так любишь классику, и вот теперь, чуть ли не тридцать лет спустя, он почувствовал к ней благодарность за ее дурацкую принципиальность. К его сегодняшней физиономии другой цвет никак бы не подошел…
Он несколько раз позвонил соседке за зеленой калиткой, она не ответила. Другой соседке (опасаясь гнева Корины!) ключи оставить не посмел и решил заскочить в школу.
Ему не очень хотелось встречаться с Алексисом при свете дня. Предпочел бы остановиться на последних вчерашних аккордах и продолжать свою жизнь уже без него… но утешал себя тем, что сможет еще раз обнять Луку и прекрасную Марион, прежде чем навсегда потеряет их из виду.
***
Напротив церкви, пусть так, но самая что ни на есть светская школа.
Типичное здание а-ля Жюль Ферри,[151] скорее всего построенное в тридцатые годы, классы для мальчиков напротив классов для девочек, что увековечено в камне под сплетением букв R и F,[152] настоящий школьный двор с высокой оградой, по низу выкрашенной в зеленый железнодорожный цвет, побелевшие от мела каштаны. Несмываемые «классики» (вот скукотища) и на радость игроков в шарики потрескавшийся асфальт…
Очень красивое здание, с кирпичным орнаментом, прямое, строгое, в республиканском духе, несмотря на всякие шары и прочие фонарики, которыми его украсили по случаю праздника.
Шарль проталкивался вперед, подняв руки вверх и стараясь не сталкиваться с носившейся сломя голову ребятней. После шоколадного торта и запаха костра, почувствовал себя словно на школьном утреннике у Матильды. Только с сельским уклоном… Папаши в картузах и мамаши в чулках с начесом вместо модниц из пятого округа Парижа, а вместо палаток с сэндвичами bio — настоящий поросенок на вертеле.
Погода стояла прекрасная, он проспал больше десяти часов кряду, играли что-то веселое, его телефон разрядился. Убрал его обратно в карман, прислонился к стенке и, устроившись поудобнее в ароматах сахарной ваты и жареного поросенка, решил насладиться зрелищем.
Праздничный день…
Не хватает только почтальона…[153]
Какая-то дама протянула ему пластиковый стаканчик. Поблагодарил ее кивком, словно растерявшийся иностранец, позабывший разом азы французского, выпил глоток вина… непонятного происхождения, сухого, резковатого, подставил свои раны солнцу, закрыл глаза и мысленно поблагодарил соседку за то, что она не забрала у него ключи и подарила эти мгновения покоя.
Тепло, вино, сладость, местный говор, крики детей — все это действовало умиротворяюще…
— Ты все еще спишь?!
Ему и глаза не надо было открывать, он сразу узнал голос своего супер-штурмана.
— Нет. Я загораю…
— Уф, советую с этим кончать, ты и так весь коричневый! Опустил голову:
— Ой! Да ты у нас пират? Головка с черной повязкой кивнула.
— А где же попугай на плече?
— Нууу, нету… — отвечал тот расстроенно.
— Пойдем за птицей?
