Жак втянул голову в плечи. Он с упрямым видом смотрел на Даниэля. Сделав неопределенный усталый жест, он сказал:
— Стоит ли возвращаться ко всему этому?
Даниэль взял его за руку.
— Жак!
— Нет.
— Что? Неужели же действительно нет? Неужели я так и не узнаю, что заставило тебя… так поступить?
— Ах, оставь, — сказал Жак, высвобождая руку.
Даниэль умолк и медленно выпрямился.
— Когда-нибудь, со временем… — пробормотал Жак с непреодолимым, казалось, безразличием, и тут же, внезапно повысив голос, в бешенстве закричал: — «Так поступить»!.. Честное слово, можно подумать, что я совершил преступление!.. — И одним духом выпалил: — Да нужно ли объяснять? Неужели ты действительно не способен понять, как это человек в один прекрасный день может решиться порвать со всем, что его окружает? Уехать, никого не поставив в известность?.. Ты что ж, этого не понимаешь? Не понимаешь, что человек может не захотеть, чтобы его держали в цепях и калечили? Что он может осмелиться хоть раз в жизни быть самим собой, заглянуть к себе в душу, увидеть там все, что до сих пор люди считали самым ничтожным, самым презренным, и сказать наконец: «Вот это и есть я!» Осмелиться крикнуть всем окружающим: «Обойдусь и без вас!..» Как, ты действительно не способен это понять?
— Да нет, я понимаю… — пробормотал Даниэль.
Сначала, слыша этот несдержанный, настойчивый, тревожный голос, который так напоминал о прежнем Жаке, Даниэль не мог подавить невольной, хотя и едва уловимой радости. Но вскоре он безошибочно различил в решительном тоне друга что-то деланное: вспышка Жака была, в сущности, уверткой… Тогда он понял, что Жак ни за что не пойдет на откровенный разговор, который был бы избавлением для них обоих. От выяснения причин бегства Жака приходилось отказаться. А значит, придется отказаться и от их дружбы, той неповторимой дружбы, которой они когда-то так гордились. Даниэль ясно почувствовал это, и сердце его сжалось. Но сегодня у него и без того было достаточно горя.
Несколько минут они просидели молча, неподвижно, даже не глядя друг на друга. Наконец Даниэль подобрал под себя вытянутые ноги и провел рукой по лбу.
— Мне надо все-таки вернуться наверх, — пробормотал он. Голос его был совершенно беззвучен.
— Да, — согласился Жак, тотчас же встав. — Мне тоже пора идти.
Даниэль, в свою очередь, поднялся.
— Спасибо, что пришел.
— Извинись за меня перед матерью за то, что я так задержал тебя…
Каждый ждал, что другой сделает первый шаг.
— Когда ты едешь?
— В двадцать три пятьдесят.
— П. Л. С.?[28]
— Да.
— А машину найдешь?
Зачем?.. Поеду трамваем…
Оба замолчали, стыдясь, что им приходится так разговаривать.
— Я провожу тебя до ворот, — сказал Даниэль, углубляясь в аллею.
Они прошли через сад, не обменявшись больше ни словом.
Когда они выходили на бульвар, у ворот остановилась машина. Из нее выпрыгнула молодая женщина без шляпки, за ней — пожилой мужчина. У них были взволнованные лица. Они торопливо прошли мимо юношей, которые с минуту смотрели им вслед, — скорее из желания отвлечься, чем из любопытства.
Стремясь ускорить прощание, Жак протянул руку; Даниэль молча пожал ее. На секунду, пока их руки оставались сплетенными, они взглянули друг на друга. Даниэль даже робко улыбнулся, и у Жака едва достало сил ответить ему улыбкой. Он решительно шагнул за ворота и пересек широкий, залитый электричеством тротуар. Но прежде чем сойти на мостовую, он обернулся. Даниэль стоял на прежнем месте. Жак увидел, как он поднял руку, повернулся на каблуках и исчез в темноте под деревьями.
Вдали, за листвой, виднелись освещенные окна больницы… Женни…
Не дожидаясь трамвая, Жак двинулся к центру Парижа, — к поезду, к Женеве, — почти бегом, словно дело шло о спасении его жизни.
XXV
В большой гостиной с лакированными ширмами (Антуан раз навсегда запретил Леону впускать кого бы то ни было в его маленький кабинет) сидела и скучала г-жа де Батенкур.
Окна были открыты. День склонялся к вечеру, в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. Анна повела плечами, и ее легкое вечернее манто упало на спинку кресла.
— Придется подождать, бедненький мой Феллоу, — сказала она вполголоса.
Уши болонки, лениво раскинувшейся на ковре, слегка задрожали. Анна купила этот клубок светлого шелка на выставке тысяча девятисотого года и упорно таскала повсюду свою одряхлевшую диковинку с испорченными зубами и сварливым характером.
Внезапно Феллоу поднял голову, и Анна выпрямилась: оба они узнали быстрые шаги Антуана, его манеру резко открывать и закрывать двери.
Действительно, это был он. Лицо его выражало привычную профессиональную озабоченность.
Легким поцелуем он коснулся волос Анны, затем ее затылка. Она вздрогнула. Подняла руку и медленно провела пальцами по его красивому квадратному лбу, властным выпуклостям надбровий, вискам, щеке. Затем на мгновение задержала в своей ладони его челюсть, крепкую челюсть Тибо, которая ей нравилась и одновременно внушала страх. Наконец подняла голову, встала и улыбнулась:
— Да взгляните же на меня, Тони… Не так, ваши глаза повернуты ко мне, но взгляд где-то блуждает… Ненавижу, когда вы напускаете на себя вид великого человека!
Он взял ее за плечи и держал перед собой, сжимая руками выступы лопаток. Затем слегка отодвинулся, не отнимая рук, и оглядел ее сверху донизу взглядом собственника. Сильнее всего привязывало его к Анне не то, что она до сих пор сохранила свою красоту, но то, что она, казалось, была создана природой нарочно для любви.
Она отдавалась его пытливому взору, обратив на него глаза, полные жизни и радости.
— Я только переоденусь и затем поступаю в полное ваше распоряжение, — промолвил он, тихонько отстраняясь и снова усаживая Анну в кресло.
Теперь он по вечерам так часто облачался в смокинг, что ему пришлось потратить не более пяти минут на то, чтобы принять душ, побриться, надеть крахмальную рубашку, белый жилет — все заранее приготовленные вещи, которые Леон протягивал ему одну за другой неловкими движениями церковного служки.
— Соломенную шляпу и автомобильные перчатки, — сказал он вполголоса.
Перед тем как выйти из комнаты, он беглым взглядом осмотрел себя в зеркале с головы до ног и поправил манжеты. С недавних пор он научился не пренебрегать тем дополнительным чувством удобства и приятным расположением духа, которые доставляют человеку тонкое белье, хорошо прилаженный воротничок, отлично скроенный костюм. Ему казалось теперь вполне законным, даже необходимым по соображениям гигиены, разрешать себе после трудового дня провести вечер в безделье и дорогостоящих развлечениях; и он радовался, что может разделить свой досуг с Анной, хотя был вполне способен, как это порою и случалось, эгоистически наслаждаться им в одиночестве.
— Где мы будем обедать, Тони? — спросила она, когда Антуан помогал ей надеть манто, мимоходом целуя ее в голую шею, — Только не в Париже… Сегодня так жарко… А не отправиться ли нам в Марли, к Пра? Или, лучше, поедем в «Петух». Там будет веселее.
— Это далеко…
— Ну так что ж? Ведь за Версалем дорогу только что отремонтировали.
У нее была особая манера произносить фразы, вроде: «А не сделать ли нам то-то?», «А не поехать ли туда-то?» — каким-то безмятежным тоном, нежным и немного усталым; поглядывая на него с невинным видом, она придумывала самые невероятные затеи, не считаясь с расстоянием, временем, усталостью или вкусами Антуана, не считаясь и с тратами, которых требовали ее прихоти.
— Ну что ж, пусть будет «Петух», — весело сказал Антуан. — Феллоу, вставай! — Он нагнулся, взял собачонку под мышку, открыл дверь и пропустил Анну вперед.
Она остановилась. От синего манто, кремовых тонов платья, черного лака ширм ее матовая кожа брюнетки светилась особенным приглушенным блеском. Повернувшись к Антуану, она без малейшего стеснения оглядела его. Потом прошептала: «Мой Тони…» — так тихо, что, казалось, слова эти не предназначались для него.
— Ну, идем, — сказал он.
— Идем… — вздохнула она с таким видом, словно, выбрав этот ресторан, находившийся в сорока пяти километрах от Парижа, сделала еще одну уступку капризам деспота. И, шумя оборками платья из тафты, она с высоко поднятой головой, упругим шагом весело переступила через порог.
— Когда ты идешь, — шепнул ей на ухо Антуан, — ты похожа на красивый фрегат, выходящий в открытое море.
Хотя машина была мощная и ее интересно было вести, Антуану уже не доставляло удовольствия управлять самому; но од знал, что Анна ничего так не любила, как эти прогулки с ним вдвоем, без шофера.
