— Ты считаешь, что я на это способна?
Тон ее был вызывающий, но взгляд она отвела, и теперь он был снова устремлен куда-то вдаль.
— Почему бы и нет? — сказал он полушутя-полусерьезно.
Несколько мгновений она молча глядела на скатерть. У нее мелькнула мысль, что это сомнение, может быть, придает известную остроту тому чувству, которое испытывает к ней Антуан, и на секунду у нее явилось искушение оставить его в неизвестности. Но когда она снова перевела на него взгляд, искушение прошло.
— Нет, — резко сказала она. — Действительность не столь… романтична: вышло так, что я была вдвоем с Гупийо в ночь, когда он умер; это правда. Но умер он, потому что час его пробил, и моей вины тут нет.
В молчании Антуана, в том, как он слушал, можно было усмотреть, что он ожидает более подробного рассказа. Она отодвинула тарелку, даже не притронувшись к ней, и достала из сумочки папиросу; Антуан, не шевелясь, смотрел, как она ее зажигает. Она часто курила эти папироски из табака, смешанного с чаем, которые она получала из Нью-Йорка и которые распространяли запах жженой травы, стойкий и едкий. Она несколько раз затянулась, медленно выпуская дым, и затем утомленно прошептала:
— Вас интересуют все эти старые истории?
— Да, — ответил он несколько более поспешно, чем сам того желал.
Она улыбнулась и пожала плечами, словно с его стороны это был каприз, не имеющий особого значения.
Мысли Антуана блуждали и путались. Разве Анна не сказала ему однажды: «Защищая себя в жизни, я привыкла лгать, и если ты заметишь, что я тебе лгу, ты мне скажи сразу и не ставь мне этого в вину». Он не знал, как поступить. Внезапно ему вспомнилась странная фамильярность, замеченная им в отношениях между Анной и мисс Мэри, гувернанткой маленькой Гюгеты. Он был совершенно уверен в том, что не ошибается насчет истинного смысла этой интимности. Однако, когда впоследствии он, улыбаясь, задал своей любовнице несколько прямых вопросов на этот счет, Анна не только уклонилась от каких бы то ни было признаний, но даже запротестовала против подобных подозрений с негодованием и кажущейся искренностью, которые его совершенно сбили с толку.
— Да нет же! Никаких костей! Вы хотите, чтобы он подавился?
Официант только что поставил мисочку с похлебкой перед подушкой Феллоу и, стараясь изо всех сил угодить, намеревался положить туда еще голубинные косточки.
Немедленно подбежал метрдотель.
— Что прикажете, сударыня?..
— Ничего, ничего, — недовольно сказал Антуан.
Собачонка встала и принялась обнюхивать миску. Она вздрогнула, пошевелила ушами, несколько раз втянула в себя воздух и как бы с мольбой о помощи повернула к хозяйке свой плоский, похожий на трюфелину носик.
— Ну, что, в чем дело, мой маленький Феллоу? — спросила Анна.
— В чем дело, маленький филер? — эхом повторил метрдотель.
— Покажите-ка, что вы принесли, — обратилась она к официанту и тыльной стороной ладони дотронулась до миски. — Ну конечно, похлебка совсем простыла! Я же вам сказала: теплую… И совсем без жира, — добавила она строго, указывая пальцем на кусочек сала. — Рису, морковки и немного мелко нарезанного мяса. Право, это нехитрое дело!
— Унесите! — сказал метрдотель.
Официант взял миску, одно мгновение смотрел на похлебку, затем послушно отправился на кухню. Но прежде чем уйти, он на секунду поднял глаза, и взгляд Антуана встретился с его ускользающим взглядом.
Когда они остались одни, Антуан сказал ей с упреком:
— Дорогая, не находите ли вы, что господин Феллоу, пожалуй, слишком уж разборчив?..
— Этот официант просто идиот! — прервала его разгневанная Анна. — Вы видели? Он точно остолбенел перед миской.
Антуан тихо сказал:
— Он, может быть, думал, что в эту самую минуту где-нибудь в предместье, в каком-нибудь убогом чулане, его жена и ребятишки сидят за столом перед…
Горячая и трепетная рука Анны прикоснулась к его руке.
— Милый Тони, вы правы; это ужасно — то, что вы говорите… Но ведь вы же не хотите, чтобы Феллоу заболел? — Казалось, она действительно растерялась. — Ну вот, теперь вам смешно! Слушайте, Тони, этому бедному малому надо дать на чай… Ему особо… И побольше… От Феллоу…
Несколько секунд она сидела в задумчивости, затем вдруг сказала:
— Представьте себе, мой брат тоже начал с того, что был официантом в ресторане… Да, официантом в одной венсенской закусочной.
— Я не знал, что у вас есть брат, — заметил Антуан. (Интонация и мимика его, казалось, говорили: «Впрочем, я вообще о вас так мало знаю…»)
— О, он далеко… Если еще жив… Он поступил в колониальные войска и уехал в Индокитай… Надо полагать, он там устроился. Я ни разу не получила от него известий… — Постепенно она снижала тон. На минорных нотах голос ее всегда был особенно волнующим. Она добавила еще: — Как глупо! Ведь я же отлично могла ему помочь. — И затем умолкла.
— Так что же? — снова начал Антуан после нескольких секунд молчания. — Он умер, когда вас не было рядом?
— Кто? — спросила она, и ее ресницы дрогнули. Эта настойчивость удивляла ее. И все же она испытывала удовлетворение оттого, что внимание Антуана было так поглощено ею. И вдруг, совершенно неожиданно, она принялась смеяться каким-то легким и искренним смехом. — Представь себе, глупее всего то, что меня обвиняли в поступках, которых я не совершала и которые у меня, может быть, никогда не хватило бы мужества совершить, и никто не узнал того, в чем я действительно виновата. Тебе я скажу все: я опасалась завещания, которое мог составить Гупийо; и вот в течение тех двух лет, когда он был в состоянии совершенной расслабленности, я, пользуясь доверенностью, которую мне удалось от него выманить с помощью одного нотариуса из Бовэ, самым спокойным образом присвоила себе значительную часть его состояния. Впрочем, зря, потому что завещание было составлено целиком в мою пользу. Гюгета получила только свою законную часть… Но я полагала, что после семи лет сплошного ада я имею право сама взять все, что захочу. — Перестав смеяться, она добавила с нежностью в голосе: — И ты, мой Тони, первый, кому я это рассказываю.
Внезапно она вздрогнула.
— Ты озябла? — спросил Антуан, ища глазами ее манто.
Ночь становилась прохладной, было уже поздно.
— Нет, пить хочется, — сказала она, протягивая свой бокал к ведерку с шампанским. Она жадно выпила вино, которое он ей налил, снова зажгла одну из своих едких папиросок и встала, чтобы накинуть на плечи манто. Усаживаясь на место, она подвинула кресло так, чтобы быть совсем близко к Антуану.
— Слышишь? — сказала она.
Ночные бабочки порхали вокруг фонариков и ударялись о полотно тента. Оркестр замолк… В закрытом помещении ресторана большая часть окон погасла.
— Здесь хорошо, но я знаю одно место, где было бы еще лучше… — снова заговорила она, и взгляд ее был полон обещаний.
Он не отвечал, и она схватила его руку, положила ее на скатерть ладонью вверх. Он подумал, что она хочет ему гадать.
— Не надо, — сказал он, стараясь высвободить руку. (Ничто так не раздражало его, как предсказания: самые замечательные казались ему такими жалкими по сравнению с тем, что он предназначал себе в будущем!)
— Ну и глупый же ты! — бросила она ему, смеясь и не выпуская его руки. — Вот чего я хочу…
Она внезапно приникла к его ладони, впилась в нее губами и на минуту замерла без движения.
Он свободной рукой ласкал ее склоненный затылок, мысленно сравнивая ее слепую страсть к нему с тем спокойным и размеренным чувством, которое сам он питал к ней.
И тут, словно угадав, о чем он думает, Анна слегка приподняла голову:
— Я не прошу, чтобы ты любил меня, как я тебя люблю, я только прошу, чтобы ты позволил мне любить тебя…
XXVI
Собираясь выйти из дому, Ванхеде, как всегда по утрам, готовил себе на керосинке кофе, когда Жак, даже не зайдя к себе в комнату, чтобы оставить там вещи, постучался у его двери.
— Что нового в Женеве? — весело спросил он, бросая на пол свой саквояж.
Из глубины комнаты альбинос щурил глаза навстречу гостю, которого узнал по голосу.
— Боти! Уже вернулись? — И он подошел к Жаку, протягивая ему свои детские ручки. — Выглядите хорошо, — сказал он, пристально разглядывая путешественника.
— Да, — признал Жак. — Все в порядке!
Это была правда. Против всякого ожидания, ночь в дороге он провел более чем хорошо, она даровала ему подлинное избавление. Он был один в купе, смог улечься и почти тотчас же уснул; проснулся он только в Кюлозе, отдохнувший, полный сил, даже в каком-то блаженном состоянии, словно от чего-то освобожденный. Стоя у окна и вдыхая полной грудью утренний воздух, он смотрел, как первые лучи солнца рассеивают в глубине долин последние клочья ваты, оставленные ночью, и размышлял о себе, стараясь понять, откуда взялась внутренняя радость, которая преисполняла его в это утро. «Конечно, — сказал он самому себе, — довольно путаться в хаосе идей и доктрин. Наконец-то открывается ясная цель: активная борьба против войны!» Да, пробил час испытаний, и именно теперь все должно было решиться. Но когда Жак подводил итог своим парижским впечатлениям, твердая позиция, занятая французскими социалистами, согласие между вождями, достигнутое благодаря влиянию Жореса и поддерживаемое его боевым оптимизмом, единство, намечавшееся в действиях профессиональных союзов и партий, — все это укрепляло его веру в непобедимую мощь Интернационала.
