— Вместо того, чтобы Его защищать, — отозвался с другого конца равви Ионатан бар Закхей, — лучше возьми да почитай священные книги. Тогда ты вспомнишь, что родина пророков — Иудея, а из Галилеи приходят только разбойники.
— Правда, почитай–ка лучше Тору, — посоветовал кто–то.
Стоявшие вокруг ученые мужи пронизывающе смотрели на меня; ледяной холод их фальшиво доброжелательных взглядов был подобен прикосновению множества лезвий к обнаженной коже. Моя спина покрылась холодной испариной, сердце бешено забилось, и мне сделалось дурно, словно я теряю сознание. Но я пересилил себя, притворившись равнодушным, и, не проронив больше ни слова, вышел из залы.
На следующий день Учитель сидел в притворе Соломона в окружении учеников и слушателей. Когда я подошел, Он приветливо улыбнулся мне и сказал:
— Здравствуй, друг! Да пребудет с тобой Всевышний…
Никогда еще Он так ко мне не обращался. Даже Его улыбка показалась мне не такой, как прежде, а какой–то более интимной. Я сразу почувствовал, что Он знает про Руфь. Впрочем, Ему могли сказать об этом. Только Он понял мою боль лучше, чем кто–либо другой. Одни начинают задавать вопросы или выражать свое соболезнование заранее заготовленными фразами. А Он ничего не сказал и я понял, что Он ни о чем меня не спросит. Иные, завидев меня, делают траурное лицо, желая тем самым дать понять, что они разделяют мое горе. А Он просто радостно улыбнулся мне, будто нас связывала какая–то тайна, обет дружбы, о котором никто больше не подозревает. И что самое удивительное, Его улыбка не была мне неприятна; я принял ее, как принимают глоток воды запекшиеся губы. Что она означала? радость? Радость по поводу того, что Руфь умерла, да еще так жестоко? Я хотел воспротивиться возникающему во мне чувству, но не смог. Чему Он улыбается? Я всегда подозревал, что Он бывает не особенно счастлив в тот момент, когда кого–то исцеляет. Он был бы гораздо счастливее, если бы человек пришел к Нему не за этим…
Мое появление прервало проповедь. Не знаю, о чем Он перед этим говорил, но, видно, о чем–то очень волнующем, так как люди вокруг сидели в задумчивости, нахмурив лбы и сдвинув брови; иные вцепились пальцами в бороды, оперлись головами на сжатые кулаки. Все Его ученики были в сборе. Я вгляделся в их лица, и мне показалось, что я читаю на них выражение неуверенности и страха. «Однако, — подумалось мне, — что–то изменилось. Это уже не те шумные амхаарцы, несносные в своей уверенности, что благодаря Учителю, они станут владыками мира».
Вдруг заговорил Симон, предварительно откашлявшись и нахмурившись так сильно, что у него на лбу вздулись жилы. Он спросил с опаской, характерной для человека, который осторожно пробует дно в том месте, где его лодка села на мель:
— Так ведь если… если так между мужчиной и женщиной… то что же, лучше вообще не жениться?
— Нет, Петр, — я впервые услышал, как Он назвал его этим новым именем. — Есть люди, оскопленные уже в материнском чреве; есть те, которых оскопил палач; а бывают и такие, которые сами себя оскопили, чтобы обрести Царство. Будь спокоен: это поймет тот, кому дано понять…
Но верзила–рыбак отнюдь не выглядел успокоенным. Порывистым голосом, выдававшим отчаяние, он выкрикнул:
— Как же может человек жить без жены, без детей, без любви?!
«Чего Он снова потребовал?» — пронеслось у меня в голове. Я не люблю Симона, но его волнение мне понятно. Пойдя за Учителем, он бросил дом, жену и детей. Возможно, он с ними даже не попрощался в торопливости бегства. Но ведь не отрекался же он от них навсегда. Правда, Учитель сказал однажды, что возложивший руку на плуг не должен оглядываться назад… Так чего же Он еще хочет? — мысленно повторил я. Учитель тем временем мягко продолжал:
— Есть вещи, которых человек не только сделать, но и понять не в состоянии. Но для Всевышнего нет ничего невозможного.
Взгляд Учителя перебежал с нахмуренного и напряженного лица Петра на озадаченные лица других учеников, скользнул по ним, как палец музыканта скользит по струнам цитры, пока, наконец, не остановился на мне. Я снова ощутил на себе Его взгляд: как поцелуй солнца, как утонченнейшую из ласк.
— Поверьте Мне: он получит в сто крат больше, и жизнь вечную вдобавок.
Он снова улыбнулся, и с лиц учеников тоже сбежала тень, словно ее прогнал луч солнца. Они легкомысленны, и их можно утешить любым пустяком. Но признаюсь, что и во мне Его слова будили непонятную радость. Тебе это знакомо? Ничего не случилось, а вдруг иначе забьется сердце, и мир покажется совершенно иным… Мне снова захотелось возразить: «Это только говорить легко, — протестовал я мысленно, что будто бы можно все отдать, а потом получить за это во сто крат больше! Мне не надо ста Руфей! Если бы она вернулась… Но она не вернется! Все это только слова…» Так я говорил себе. Но подняв глаза, я увидел, что Он все еще смотрит на меня и продолжает улыбаться. И я был не в силах противиться этой улыбке…
Вдруг неподалеку послышались крики и шум. В нашу сторону направлялась группа людей. Меня охватило беспокойство: я припомнил угрозы равви Ионафана. На лицах учеников тоже отразился страх, их глаза беспокойно забегали, словно в поисках укрытия. Шествие возглавляли несколько молодых фарисеев, однако стражников я не заметил. Они кого–то вели: я видел их грубую жестикуляцию и слышал окрики, понукающие идти быстрее. Люди, окружавшие Учителя, инстинктивно отпрянули назад. Он же сидел спокойно и неподвижно, подняв голову, с той же самой призывной улыбкой, что и час назад, когда я пришел сюда.
Люди уже приблизились к Нему почти вплотную. Один из хаверов выступил вперед и насмешливо поклонился Учителю. Я понял, что они вряд ли намеревались нападать на Него, скорее всего ими руководило желание посмеяться над Пророком из Галилеи.
— Здравствуй, Равви, — произнес фарисей. — Смотри–ка, кого мы к Тебе привели. — Он велел людям расступиться, и они вытолкнули вперед какую–то женщину. Она была почти голая и судорожно прижимала к груди кусок оторванной простыни. Румяна на ее щеках почти стерлись от ударов, а краска с ресниц расплылась подтеками черных слез; ей вырвали серьгу прямо из уха, и оттуда сочилась струйка крови. Плечи ее дрожали. Сразу было ясно, в чем она провинилась. Женщина втянула голову в плечи, и ее испуганный взгляд перебегал от одного к другому, умоляя о пощаде и каждому суля вознаграждение. Неизвестно, чем она была больше напугана: своим позором или угрозой смерти. Я видел, как нервно дрожали ее ноги, все в синяках и с вызывающе красными ногтями. В поисках спасения взгляд женщины остановился на Учителе, но она тут же отвела глаза: возможно, Его улыбка показалась ей такой же насмешкой; как, видно, насмеялись над ней те, кто по непонятным для нее причинам вдруг сменили ласки на безжалостные побои. Женщина снова вся съежилась, но через минуту снова несмело взглянула на Него. Она не знала Человека, сидящего перед ней, но, должно быть, что–то поразило ее в этом взгляде, потому что она опустила глаза и стала прикрываться руками, словно желая спрятать слишком откровенную наготу.
Молодой фарисей размашистым жестом указал на нее:
— Эта женщина прелюбодействовала, — сказал он, — мы застали ее на месте преступления.
— Что вы от Меня хотите? — спросил Учитель.
— Чтобы Ты осудил ее. Что нам с ней сделать?
Я пока не мог понять, к чему он клонит. В любом случае это была какая–то западня, предназначенная для Учителя: это легко читалось на лицах молодых фарисеев.
— А что велит делать Моисей? — спокойно спросил Учитель и все с той же мягкой улыбкой продолжал смотреть на женщину, словно Его не оскорблял ее вид. Она чувствовала Его взгляд, потому что стояла не поднимая глаз и все так же прикрываясь руками.
— Моисей? Закон мы и сами знаем, — фарисей самоуверенно засмеялся. — Тора учит, что тот, кто прелюбодействовал с чужой женой, должен погибнуть: и он, и она. Эта женщина прелюбодействовала. Таких обычно побивают камнями. А Ты что на это скажешь? — фарисей хищно склонился над сидящим около колонны Учителем. Мне показалось, что я разгадал, в чем состояла ловушка: им известна Его сострадательность, они хотели прижать Его к стенке и доказать публично, что Он поступает вразрез с Законом.
— Она должна погибнуть! — раздалось несколько голосов. — Побить ее камнями!
— Побить ее камнями! Смерть ей, бесстыжей! — в голосе, раздавшемся рядом со мной, прозвучала яростная ненависть. Я с удивлением обернулся: это был Иуда. Ученик из Кариота сжал кулаки и вытянул губы, словно готовясь к плевку. Казалось, он собирается броситься на женщину. — Она должна умереть! — кричал он.
— Так Ты согласен, что такую надо убить, как собаку? — спросил фарисей, и в его голосе послышалось разочарование: он не за тем сюда пришел, чтобы выслушивать подтверждение Торы. Услышав все это, женщина задрожала еще сильней. Но она не сделала ни одного умоляющего жеста, я только заметил, как у нее подкашиваются ноги.
