class="p1">Я села, а он подошел к мольберту, стоявшему в дальнем конце расчищенного пространства. Оттуда он велел мне лечь на спину и раздвинуть ноги. А потом опустить колено пониже, закрыть глаза, приоткрыть рот.
Честно говоря, я уже не могла сказать, что не понимала того, что происходит. Это был далеко не первый случай, когда его колени, видные из-под мольберта, слегка ходили взад-вперед, он тяжело дышал, под конец сдавленно хрюкал и очень быстро протягивал мне очередные двадцать франков. Но он притворялся, и я тоже притворялась. Я думала о своей партии в «Корриганах», прислушивалась к звукам, доносящимся из-за ставень: к крикам лакеев, плеску весел на Сене, болтовне дам в таких платьях, что их пустили бы в сад Тюильри. В тот день, лежа с раздвинутыми ногами, я пыталась думать об Антуанетте, о запахе мыла, въевшемся в ее кожу и волосы, о ресторане, где она теперь вроде бы работала, о ее внезапной скупости. Но я не могла думать ни о чем, кроме происходящего здесь и сейчас.
В катехизисе сестры Евангелины говорилось о двух видах грехов. Грехи поменьше, простительные, Господь мог отпустить даже без исповеди, особенно если грешника вынудили или он сам не понимал своего греха. Смертные грехи были куда хуже, без исповеди и милосердия Господа они означали вечные муки души. Разница была велика. У меня так и не появилось приличной юбки, которая позволила бы мне подняться по ступеням церкви Сент-Трините и сходить на исповедь. А даже если и появилась бы, даже если бы я собралась с силами, я все равно не хотела слушать, что должна стремиться к добродетели, что жизнь балерин не угодна Господу. В тот день, когда я лежала на диване и слушала, как пыхтит и кряхтит месье Лефевр, как он стонет, я не могла больше думать, что этот грех сойдет за простительный.
Потом месье Лефевр дал мне тридцать франков и сказал, что это мое новое содержание. Я не стала отказываться. Катехизис был давно. Может, я вообще перепутала, что там написано. Антуанетта — если бы нашла хоть минуту задуматься о какой-то старой книжке — сказала бы, что это чепуха, которую сочинили священники из любви к правилам. Хотя нет, Антуанетта очень смелая и всегда говорит, что думает. Она не стала бы лежать, раскинув ноги, перед мужчиной.
Со сцены зрительный зал кажется черной жадной дырой. Я чувствую дыхание людей, чувствую тысячи взглядов. Сердце бьется оглушительно, я двигаюсь только потому, что знаю шаги бретонского танца так же точно, как свое имя. Мысли быстро бегут вперед. Локти мягче, плечи ниже, рот закрыть. Я хватаю Перо и Эми за руки — эту часть мы танцуем вместе. Это было уже сто раз, но никогда раньше у них не было таких влажных ладоней. Как бы мы ни ухмылялись за кулисами, как бы ни шептались «Наконец-то сцена», мы все боимся. И тогда я понимаю, что не споткнусь, не упаду и не перепутаю шаги. Голоса в моей голове смолкают.
Иногда такое бывает и на занятиях, когда я танцую особенно хорошо. Тогда музыка наполняет меня изнутри, а потом изливается наружу. Это — чистое удовольствие от танца, от распрямляющихся коленей, от дыхания, от прикосновения к доскам пола. Это нельзя объяснить словами, это мгновение восторга и хрустальной ясности. Я ощущаю чудо жизни, печаль смерти, радость любви и понимаю, что они едины для всех живых созданий на свете. Как бы я хотела, чтобы этот миг длился и длился! Но потом на сцену выпархивает Росита Маури, и кордебалет отступает на свое место среди домиков и кустов. Теперь я хочу, чтобы этот миг вернулся. Чтобы он наступил еще раз.
Приходилось ли Антуанетте чувствовать что-то такое? Вряд ли. Иначе она молчала бы перед месье Плюком, лишь бы пережить этот миг снова. А Шарлотта? Иногда мы встречаемся в театре, когда она спускается из класса, а я поднимаюсь, хотя ее занятие заканчивается за два часа до начала моего. Скорее всего, она сидит там, расставив ноги, и тянется лицом к полу. Она всегда расспрашивает меня про комбинации, которые мадам Доминик дает моему классу, интересуется моим мнением, достаточно ли высок ее кабриоль, мягко ли она опускается на землю, четко ли соединяет ноги в прыжке. Она приставала ко мне, вновь и вновь упрашивая показать ей бретонский танец, пока не выучила его наизусть. Шарлотта знала об этом волшебном миге.
Спектакль проходит отлично, на нас обрушивается гром аплодисментов. Месье Мерант носится, хлопает по спинам художников, этуалей, мадам Доминик и даже Перо, а весь кордебалет встает в линию для финального поклона.
— Занавес! Занавес! — взывает служитель. — Месье Мерант, займите свое место.
Занавес раздвигается. Первыми кланяются самые скромные участники, вторая линия кордебалета. Мы выпархиваем вперед и глубоко приседаем, держа руки в низкой второй позиции, заведя одну ногу назад. Нам сказано все делать быстро, зрители хотят аплодировать Росите Маури и Марии Саланвиль. Я смотрю на Бланш, ожидая, когда та наклонит голову влево — по этому сигналу бретонские крестьянки должны развернуться и мчаться назад. Но тут я чувствую мягкий удар и, робко посмотрев вниз, вижу у своих ног букет роз. И еще один. А потом еще два.
— Забирайте! — кричит мадам Доминик из-за кулисы.
Но разве цветы для меня? Я не могу понять. В следующее мгновение месье Мерант оказывается перед нами. Он опускается на одно колено, спиной к публике, и собирает букеты. С небольшим поклоном передает их мне.
Я хватаю гору роз — просто потому, что всегда беру то, что суют мне в руки, будь то хлеб, колбаса или газета. Я смотрю на Бланш, на ее алые щеки, распахнутый рот. Она наклоняет голову влево. Нам сказали бежать назад, тихо и грациозно, глядя на чепчик предыдущей крестьянки, но я не могу смотреть куда сказано. Я оглядываюсь на зал, залитый светом огромной люстры. Обвожу публику ищущим взглядом и вижу бешено аплодирующего месье Лефевра. Он стоит среди господ в черных костюмах, сразу за оркестром. Умирая от страха и гордости, я быстро киваю ему. Он улыбается шире, выше поднимает руки, и в свете на его лице я вижу отблеск будущей сильфиды.
1881
Le Figaro. Бедные…
4 января 1881 года
БЕДНЫЕ УБИЙЦЫ
Взявшись за перо, омерзительный Эмиль Абади спас свою шкуру и шкуру красавчика Пьера Жиля. Они тронули сердце
