В общем, все шло настолько хорошо, что когда Джин услышала, как ее мать гикнула и брякнула бокалом о стол, то подумала, что Филлис начинает какой-то громогласный тост.
— А мне теперь на все это начхать, — практически прокричала она. — Только не говорите мне, я вас умоляю, что дело не здесь не в сиськах и не в заднице, — честно, это Билл Уорнер не хочет признать, что дело в сиськах и в заднице, так ведь? Главным образом в сиськах, смею вас заверить. Мне плевать, что там он говорил. Он говорил, она его интеллектуальная ровня. Он говорил, она способна понять, что ей говорят. Умеет слушать, умеет слышать. Ладно, вот что я скажу, услышь это, Уильям Уолтон Уорнер, услышь и пойми: я — все еще — здесь.
Джин в полной мере ощутила унижение своей матери — сексуальную ревность, оставшуюся незажившей и кровоточащей спустя двадцать лет, — не так же ли будет она сама говорить о Джиоване, когда ей стукнет шестьдесят шесть? Но ее сопереживанию мешала та жестокость, с которой ее мать подобрала время: ей вздумалось облегчать душу, когда отец подвешен на крючок на шестом этаже больницы и не способен не только ответить, но и вообще говорить. Не поэтому ли Филлис забиралась на механическую кровать рядом с ним? Теперь, когда он беспомощен, она может востребовать его обратно.
Дуг уткнулся взглядом в свою тарелку, украдкой обхватив Мэрианн за плечи, — чего она, скорее всего, не заметила, а карие ее глаза заблестели от непролитых слез. Подумать только, ведь Джин ей едва обо всем этом не рассказала, не далее как сегодня днем. Ларри обхватил рукой плечи Филлис — отважный мужчина. И вдруг Джин в точности поняла, кто была любовницей ее отца. Женщина, которую она называла тетушкой Юнис, ее консервативная партнерша по маршу протеста. Да, так оно есть — она, когда-то столь много значившая в их жизни, потом совершенно исчезла, как сквозь землю провалилась. Тишина была невероятно тяжелой, и даже официанты обратились в восковые фигуры, что избавило от их назойливого фонового жужжания, не прекращавшегося весь вечер.
Ларри подал знак принести счет, и Джин обошла вокруг стола.
— Пойдем, мама, — сказала она. — Пойдем домой.
Снаружи она увидела, как Мэрианн, осторожно ступающая на своих высоких шпильках, взяла Дуга под руку и они вдвоем зашагали на запад — редкую ночь им приходилось оставаться в городе, наедине друг с другом, и он заказал номер в отеле при автостоянке. Глядя на них, Джин надеялась, что их свидание еще пойдет на лад.
Филлис, отрезвленная ночным воздухом, заявила, что хочет идти пешком, но ее легко убедили принять предложение их подвезти. Ларри приехал на зеленом внедорожнике «дефендер», совершенно не подходящем для цивильной городской езды. После того как помог Филлис залезть на переднее пассажирское сидение — с таким же успехом она могла усаживаться на лошадь, — он открыл заднюю дверь для Джин и, прежде чем она смогла забраться внутрь, неловкая в своей неподатливой сатиновой плиссированной юбке, коснулся ее запястья и тихо сказал:
— Приглашаю тебя завтра на ленч. Я хотел бы увидеть Билла, если он принимает посетителей, — и мог бы заехать за тобой в больницу.
В ответ Джин смогла лишь кивнуть — энергии на то, чтобы секретничать, больше не оставалось. Слабость, которую она чувствовала, была осязаема. Вещи теряют свою силу, подумала Джин; а на сей раз в роли вещей выступаем мы сами.
— Позвони мне утром и скажи, как у него дела. И у всех у вас.
— Хорошо, — сказала Джин, забираясь внутрь салона. — Мама завтра утром будет в библиотеке, — добавила она, без утайки обозначая весь план. — Может, ты подвезешь ее, когда поедешь навещать папу?
Она не хотела оставлять Филлис одну.
Они договорились на полвторого, что давало Ларри время на доставку того, что он назвал своим утренним грузом, из-за чего Джин поневоле подумала о прачечной, а вследствие этого и о них двоих, обремененных грудами одежды для сдачи в химчистку «Рай» в декабре прошлого года. Ларри ни разу не упомянул о своей жене, предположительно находившейся в Принстоне, в то время как он в одиночестве и в трудах проводит лето в городе.
Возле дома Филлис они быстро пожелали друг другу доброй ночи, и Джин, как пастушка, провела свою мать, которая выглядела как никогда маленькой, в элегантный вестибюль. Он подождал, пока они войдут, прежде чем отъехать, и рычание его армейского двигателя, даже оно напомнило ей об отце. Как только Ларри скрылся, она вернулась к своим тревогам. Сегодняшнее затрудненное дыхание Билла, как долго оно может продолжаться? Вместо того чтобы поправляться, он, казалось, разваливался на части. Филлис грузно опустилась на скамеечку лифта, а Джин, закрыв глаза, прислонилась к зеркальной стене, думая о предстоящем утре и о поездке в больницу, а еще и том, следует ли ей позвонить Мэрианн, когда она окажется в квартире. Она подавила безумный позыв разыскать тетушку Юнис, как будто только благодаря ей одной папе могло стать лучше. Даже если она все еще жива.
На следующее утро Джин, чувствуя колотье в голове, добралась до больницы немного позже, чем обычно. В холле отделения ее перехватил Джо, их союзник среди медсестер интенсивной терапии. Он объяснил, что Билла спустили вниз, чтобы вставить ему в горло дыхательную трубку: сделать интубацию.
— А почему нельзя было сделать это здесь? — спросила она, испугавшись тайной трахеотомии. — Разве где-то еще есть более интенсивная терапия, вроде дыхательного отделения?
Медбрат, признавший, что причина ему неведома, не удостоился похвалы за свою откровенность, а у Джин резко повысилось артериальное давление, когда она увидела, как ее отца ногами вперед катят обратно в его палату. Он, пепельно-бледный, пребывал без сознания — под воздействием наркоза, — и из открытого его вялого рта текли слюни, омывая голубую пластиковую трубку, выглядевшую так, словно он проглотил трубку для ныряния. Но в итоге всего Джин убедили, что, пусть это и жестоко, они, по крайней мере, действовали наконец так, как надо было, чтобы попытаться ему помочь. Насколько сам он это осознает, сказать никто не мог. Она рано покинула больницу, сама ощущая отчаянную нехватку воздуха и будучи убеждена, что он мерзнет день напролет. Она усядется на сверкающей слюдянистой стене и будет ждать, чтобы предупредить Филлис о трубке у папы, прежде чем та к нему поднимется, а затем сказать Ларри, куда ехать.
Несмотря на все беспокойство, Джин ждала ленча с нетерпением. Но где же они? В два часа те, что перекусывали на ступеньках, начали редеть, растекаясь обратно по этажам выстуженной башни. В четверть третьего люди приходили и уходили, но никто не сидел — только Джин, глядевшая на улицу с ее исходящим паром люком, этим весьма существенным знаком Нью-Йорка.
Люди, думала она, сложили пословицу: кто твои истинные друзья, ты познаешь в беде, в любой беде. Так кто же доводится истинными друзьями ей самой? Это был вопрос, которым в последние двадцать два месяца задавалась вся нация, а не одна только Джин. И сейчас, завороженная медленным подъемом и рассеиванием призрачных городских испарений, она вспоминала о дыме вокруг обрушившихся Башен-близнецов, по-прежнему поднимавшемся спустя месяц после атаки, — и как она ощутила тогда ту же беспомощную потребность, как и при этом посещении папы в больнице, вернуться домой, в Нью-Йорк, и как выглядело то, что она увидела через три недели после происшествия: огромный, исходящий паром, театрально освещенный люк, так живо напоминавший обо всей этой просеке в населении — о людях, обратившихся в пар.
«Пожалуйста, пусть он живет». Джин, неуверенная в том, к кому именно обращена ее мольба, могла объяснить одно: она не готова к большему одиночеству. «Я еще не распознала, кто мои друзья!» Теперь она взывала непосредственно к своему отцу. Он бы понял, он бы за нее вступился. «Я знаю, что была тупицей». Она подумала о романе Билла, положившем конец его браку. Действительно ли то была тетушка Ю — которая, вне всякого сомнения, могла понять все, что он говорил? А впрочем, какая разница? Она испытывала жалость к Филлис, в восемнадцать уже ставшей матерью, обратившей всю свою юную женственность на мужа и детей. В то же время Джин теперь понимала, что именно сделал Билл и какую важную информацию получил он благодаря своему поступку: что он не мертв. Может, не так уж и важно, кто это был. От стриптизерши ли, стюардессы или обладательницы бесконечно утонченного юридического ума, от любой из них мужчине хочется узнать вот что: действительно ли я жив, действительно ли я любим? Разумеется, в дополнение к «да» каждому хочется знать и одно имя, одно и то же имя, подписывающее ответ на оба вопроса.
Джин стало жарко на этих искрящихся ступенях, она чувствовала себя несчастной. Большее одиночество было именно тем, что она уже ощущала, — и, как теперь поняла, ощущала уже довольно давно. Сначала она осталась без брата, затем — без мужа, а вот теперь — почти уже без отца… что случилось со всеми мужчинами? Она поражалась тому, насколько она была тупой. Как раз тогда, когда ей надо было приготовиться к большему сиротству (прости, Филлис), она отдалилась от Марка с его идиотской неверностью и даже вступила в союз, каким бы кратким он ни был, с его врагом; разве Марк, если бы узнал, не назвал бы Дэна именно так — своим врагом?
