Бегут, бегут мысли (мыслишки, конечно, только кто в этом признается?). Вот и остановка трамвая. За спиной вход в церковь Михайловского замка, напротив - одноименный сад, правее зарыты в землю "не жертвы - герои", еще правее - Летний...
И вот подходит громыхающий трамвай. Ну, Дерябин? Скатываются по ступенькам веселые пассажиры (это такая точка зрения: пока одних сажают другие живут счастливо), что-то кричит кондуктор, покупаю билет (в тюрьму?) и прислоняюсь к окну последней площадки. Убегают рельсы, Марсово, казармы, Летний разворачиваются в панораму, она грустна. Как это у Гумилева? "Мы пролетели по трем мостам..." Грохочем по единственному. Отчетливо слышу вороний грай. Огромная каркающая стая перелетает Неву. Нечто черное, расплывчатое, ужасное. Эти птицы предвещают гибель...
Миновали мечеть. Слева остался Ленфильм - гнездо гениальных создателей фильма всех времен и народов. На него шли стройными колоннами и несли транспаранты1. В какой еще стране возможно такое? И вот - остановка. Сто шагов и - дом Лены. Огромный, цветной, с вычурными балкончиками, рустами, сухариками и волютами. Есть и ризолиты. Произведение зодчего, который попрощался с эклектикой середины века, но модерна еще не ощутил...
Стараюсь идти спокойно, сдержанно, но - куда там... Ускоряю и ускоряю шаг, от вычурных ворот лечу на крыльях. Вот ее балкон, парадное, лестница, второй этаж, двери квартиры чуть приоткрыты, красноармеец в фуражке с голубым верхом держит у ноги винтовку с трехгранным штыком. Но я еще ничего не понимаю...
- Сюда нельзя, проходи! - Он преграждает путь свободной рукой.
- Меня вызывали... - пытаюсь пройти, он кричит - куда-то в глубь коридора:
- Товарищ сержант госбезопасности! Парень тут! Говорит - вызывали!
Появляется невысокий, в серой кепке, плащ, сапоги - знакомая картинка...
- Этот?
- Этот самый! Прет нахально!
- Ты звонил? Лене?
И я понимаю - вдруг (как ушат на голову), что игры кончились. В квартире Лены НКВД. Так должно было случиться, всегда это знал. И еще... Она кричала, хотела меня спасти. Значит? Значит, я обязан поступить именно так, как хотела любимая девочка. К чему лишние жертвы? Что скажут на Литейном, дом 4? В адрес мамы и отчима? И вообще: ей я не помогу. А вот сам...
Я чувствую, я уверен: надо (не "надобно", нет) сказать: я никуда и никому не звонил? С какой стати? Что за глупости? Мне сказали, что девочка больна - вот я и зашел. Проведать. Мы вместе учимся. А что? Я - ничего... Но губы смыкаются, и из моего рта вылетают совсем другие слова:
- Звонил. Здесь гнездо шпионов?
Идиот... Этого могут не простить и пасынку ответственного сотрудника. Он рывком втаскивает меня в коридор. Я вижу Лену. Она сидит в комнате, на стуле, в ее погасших глазах ужас...
- Я же кричала тебе... - роняет безнадежно.
- Очень хорошо! - Сержант госбезопасности в штатском обрадован так искренне, что беззастенчиво потирает руки. - Первое: по-че-му ты не хо-тела, чтобы он... - кивок в мою сторону, - пришел сюда? От-ве-чать!
Лена молчит, и я понимаю, что с нею, с ее родными покончено навсегда. Жизнь разлучает нас, я это чувствую, вот, и у няньки были такие же затравленные, как теперь у Лены, глаза... И всего-то разница, что у нянечки черные, а у Леночки - голубые... Эх, Лена-Леночка...
- Ты подтверждаешь свою с нею связь?
- Это в каком смысле? - нагло впериваю в него немигающие глаза. Умею. Играли с Ульяной в "гляделки".
Ежится. Не привык, чтобы так разговаривали.
- Ты напрасно храбришься, парень... - тянет с угрозой. - Ты влип в очень нехорошую историю...
- Да ладно вам... Я, честно говоря, даже не понимаю. Вы, товарищ, хоть бы документы у меня спросили, установили - кто, что... А то так вот, с места в карьер - ведь и ошибиться можно, нет?
Вглядывается оценивающе:
- Предъяви.
- Нету. Еще не выдали. Но - вот-вот. Ладно, товарищ. Я говорю правду. Лена давно не посещает школу. Я решил ее навестить. Это преступление?
- Мы все проверим. Фамилия?
- Вы бы с этого начинали... Дерябин. Сергей. Алексеевич. Отец погиб. Мать жива.
В его лице появляется что-то осмысленное:
- Твой отчим - товарищ Полюгаев?
- Угадали. А что с Леной?
Усмехается.
- О твоем поведении я доложу. Товарищу Полюгаеву. Все. Пошел вон.
И я понимаю, что теперь и в самом деле пора уходить. Бросаю на Лену самый любящий, преданный взгляд, на какой только способен. И вдруг она презрительно морщится.
- Беспроигрышная игра, Дерябин. Ворон ворону глаза не выклюет.
Я думал, что уйду триумфатором.
Увы...
Весна в разгаре, и жизнь вошла в привычную колею. Отчим встает рано, но ведет себя тихо, незаметно. После моего "освобождения" Трифонович поглядывает на меня с беспокойством, но в споры не вступает и вообще предпочитает отмалчиваться. А мама воспарила в небеса. Каждый день она делает новую прическу, красит губы разными помадами и меняет платья раз в неделю. Такой я ее не знал. Впрочем, любящая женщина... Чего она не сделает ради того, кого любит. Моя обида не накапливается, но и не проходит, что делать. Я не грублю, не насмешничаю, я даже готов (и делаю это каждый день) поцеловать маму в пылающую щечку, но поцелуи мои холодны. Того, что было, не вернуть.
Была бы нянька - она бы помогла советом, делом, может быть, ей удалось бы помирить нас... Но Ульяны, то бишь камер-юнгферы Евгении Берг, нет и не будет, с каждым днем эта ужасная истина доходит до меня все непримиримее, все яростнее. Какая потеря... И как мы это допустили. Впрочем... Наивные мыслишки, сэр. Даже глупенькие. Мама хороший, добрый человек; когда-то, в огне и дыму Гражданской она совершила поступок (вернее, согласилась с отцом) и спасла юную девочку, не раздумывая о том, что та - ярчайший представитель враждебного класса. Почему она так поступила? Что ж... Она любила папу, а папа (пусть он потом стал чекистом со знаком доблести "За беспощадную борьбу с контрреволюцией", Пятый юбилей) добрый, честный, порядочный человек. Романтик. Тогда многие такими были. Для них "карающий меч диктатуры пролетариата" только символ. Я ведь знаю, как тяжело пережил отец 37-й... Как не спал по ночам. Ходил из угла в угол. Куда-то звонил. Что-то писал и отправлял поутру. Но Ульяна... "Евгения" - та бы сказала: "Прибрал Господь раба Своего вовремя, благо сотворил". У нашей "камер" был свой взгляд на вещи.
Румяный отчим ест мало, делает гимнастику, пытается вовлечь и меня. Сопротивляюсь - поспать лишние полчаса куда как лучше, чем даже в кино пойти. Но отчим приносит гантели, и мы начинаем трудиться вместе. Я вдруг замечаю, что он даже нравится мне, уж не знаю чем. Спокойный. Уверенный в себе. Ни одного лишнего слова. С мамой обращается подчеркнуто воспитанно, нежно даже. Бог с ними. У них своя жизнь, я в нее не впишусь. Но вдруг замечаю, что под рукавами моей легкой рубашки начинают перекатываться вполне ощутимые бицепсы.
Девятый позади, каникулы. Как и всегда (как некогда, при папе), собираемся на дачу.
- Опять в Мельничный? - спрашивает мама.
- А что? - отзывается отчим. - Хорошее место. Я - когда в охране товарища Жданова состоял - круглый год там проводил. Озеро. Город виден. Красиво.
И добавляет, поймав мой недоумевающий взгляд:
- В Мельничном дача товарища Жданова.
- И город видно? - В моем голосе неприкрытая издевка.
- Убедишься сам... - Отчим невозмутим.
И вот трясемся на полуторке, оказывается, мама договорилась с владельцем дачи, на которой мы жили еще в прошлом году, удобнее сразу без поисков и нервотрепки... Мне все здесь знакомо - качели на высоком суку длинной сосны, кашляющий сын хозяина - он похож на дореволюционного писателя, особенно когда не слишком подстригает свою черную с проседью бороду. И начинается сладкая дачная жизнь...
Почему же я не знал, что отсюда виден город? Папа не показал, ему недосуг, а сам... Откуда такое придет в голову? Отчим ведет меня на высокий обрыв за озером. Ч-черт... верно. Любимый Ленинград синеет на горизонте. Дома, трубы фабрик.
- Как бы и не разлучились... - улыбается Иван Трифонович. - Вот что, Сергей... Тебе один год остался. Наступит 41-й, осень, и ты загремишь в нашу школу. Готовься. Главное: язык на замке, мысли в узде. И не ругай меня, не спорь, я тебе дело говорю. Будь ты другим чуть-чуть - мне бы в голову не пришло. А так... Ты рискуешь сильно огорчить маму, опорочить светлую память отца. О своей судьбе я промолчу...
Я наливаюсь. Черт бы его взял! Оказывается, таил за пазухой, гад такой... А я-то, наивный дурачок... Ладно.
- Какие у вас, собственно, основания...
- Тише... - перебивает. - Тише. Уши растут из травы.
Спятил Трифонович к чертовой матери.
- Вы не растекайтесь по дереву!
- По древу, ладно? Ты втюхался в неприятность. Бяку. Человек, который тебя задержал, - феномен, улавливаешь?
- Я не знаю этого слова.
- Явление, загадка. Неважно... Внешне я все утряс, руководство согласилось. Но этот случай останется в твоем личном деле навсегда, понимаешь? Не вырубишь топором. ЧК - семья. Уродов у нас нет. Уродов срубают, как негодную ветку.
