Потери оказались одинаковыми. Дутов даже лицом потемнел и перестал мстительно хвататься за саблю. Вместо этого схватился за сердце — не ожидал, что так много людей положит в этом бою.
Бронепоезд решили уничтожить — казаки не признавали «железо на колесах», но молчун Поляков вдруг выступил против такого решения и постарался отговорить атамана.
— Это «железо на колесах» нам еще здорово пригодится, — сказал он.
— Да? А потом паровозные рабочие перекроют нам где-нибудь рельсы, вновь захватят броневик и врежут так, что небо покажется величиной с овчинку, — Дутов недовольно поморщился, пожевал впустую ртом, но начальника штаба решил все-таки поддержать. — Ладно, — вздохнул он и приказал, глядя мимо Потапова: — Сколоти команду и посади ее на бронепоезд. Поговори с инженерами из депо, они своих людей знают лучше нас — вдруг посоветуют чего-нибудь толковое.
Седьмого июля 1918 года Дутов вступил в Оренбург. Тургайский поход закончился.
Кроме Петрограда, Севера и Дальнего Востока в России родилось еще несколько правительств. В том числе и в городах, никогда не стремившихся быть столичными — в Самаре и в Омске.
В Самаре на ровном месте проклюнулся и начал расти так называемый Комуч — комитет членов Учредительного собрания, имевший полный набор правительственных структур, начиная с управляющего делами и кончая министрами… Поскольку Дутов был депутатом Учредительного собрания, то через неделю после возвращения в Оренбург он отправился в Самару. Вернулся атаман с некой верительной грамотой — теперь он являлся главноуполномоченным Комуча по огромной территории — Оренбургского казачьего войска и соответственно Оренбургской губернии, а также Тургайской области, куда входила почти половина нынешнего Казахстана.
Нанеся визит в Самару, нельзя было не нанести такой же визит и в Омск — это являлось бы грубым просчетом, и атаман, далекий от дипломатии, поехал-таки в Омск, зная, что рискует. Деятели Комуча ревниво следили за перемещениями таких важных лиц, как Дутов, и при случае могли неугодного предать анафеме — чтобы, как говорится, не портил общую картину. Дутов перехитрил их: двенадцатого июля Комуч произвел его в генерал-майоры (не мог же человек в чине полковника управлять огромной территорией), а уже на следующий день Дутов сказал о Комуче следующее:
— Организация эта — случайная, создана лишь силой обстоятельств, и значение ее пока временное и местное…
Спустя некоторое время он слово в слово повторил сказанное, — на этот раз уже в Омске, на заседании сибирского правительства, — и продолжил мысль:
— В политическом смысле Комуч однороден — в нем четырнадцать эсеров… — умолкнув на несколько мгновений, Дутов дальше повел себя, как актер из мелкого провинциального театра: повертев в пальцах толстый карандаш, добавил с ехидной улыбкой: — А также — один контрреволюционер…
Управляющий делами правительства не выдержал и спросил с интересом:
— Кто же это?
— Я! — довольный произведенным эффектом, ответил Дутов.
— И каковы же ваши политические пристрастия, господин контрреволюционер?
— Я люблю Россию, я люблю свой Оренбургский край, — Дутов глянул на один свой новенький генеральский погон, потом глянул на другой и добавил: — Вот и все мои политические пристрастия, господа. К автономии областей отношусь положительно. Партийной борьбы не признавал и не признаю. Если бы большевики, анархисты и прочие, которые находятся рядом с ними, нашли бы действительный путь спасения России, ее возрождения, я был бы с ними в одних рядах, но… Мне дорога Россия, — атаман повысил голос, темные глаза его посветлели, сделались жесткими, — и только Россия… Патриоты, к какой бы партии они ни принадлежали, меня поймут. И я их пойму… Даже если они будут ходить с красными бантами по улице и в кармане носить по два большевистских билета…
— Александр Ильич, скажите, как правительство Оренбургского казачьего войска относится к нам, сибирякам? — такой вопрос был задан Дутову.
— Если бы относилось плохо, я бы сюда не приехал… В лице атамана Дутова вы будете иметь надежного союзника.
Эти слова дошли до Самары, и там пожалели, что присвоили атаману генеральское звание — слишком уж неверным человеком он оказался.
— Я не люблю анархию, — сказал Дутов, — я — сторонник дисциплины, порядка, твердой власти… Не люблю людей, которые крутятся, как флюгер, желая угодить ветру: смотрят то туда, то сюда, то корове в задницу, то козе в рот, — атаману не были чужды острые простонародные сравнения, — от таких людей проку никогда не будет. На серьезную борьбу они неспособны, надеяться на них нельзя. К таким людям, я признаюсь сразу, войско наше готово применять крайние меры. Не знаю, слышали вы или нет, но недавно я приказал расстрелять двести казаков и одного офицера за отказ выступить против большевиков. Когда я ставил свою подпись под расстрельным списком, рука у меня не дрогнула.
Судя по всему, атаман имел в виду казаков станицы Красногорская, отказавшихся поддержать повстанческие отряды, — станичники считали, что ни сам атаман, ни его помощники им не указ, и Дутов отдал распоряжение отправить в непокорную станицу карательный отряд.
— Точно так же я поступаю и с пленными, которые выкрикивают вздорные и вредные большевистские лозунги, несут разную политическую чушь. Хватит! Наговорились! Намитинговались, навыкрикивались глупых цыганских лозунгов! Глупостей мы вообще наделали более чем достаточно, мы почти потеряли Россию!
— Расстреливать людей не жалко было, господин атаман?
— Жалко. Очень жалко. Но не расстреливать нельзя.
— Какой вы видите власть в будущей России?
Дутов замолчал на несколько мгновений, загорелое живое лицо его обрело неподвижность словно окаменело, даже глаза и те остановились, видимо, на непростой вопрос этот он отвечал и раньше, но всякий раз вносил в ответ поправки, — потом, вытянувшись, как бравый кадет перед старым паном, ответил:
— Правительство должно быть деловое, персональное, составленное из людей с именами, которые имели бы вес, значение и силу.
— Допускаете ли вы возвращение царя?
— Нет.
— А как вы относитесь к военной диктатуре?
— Отрицательно.
Все-таки в политике Дутов разбирался пока слабо, в вопросах государственного устройства — еще слабее, в простых вещах плавал, путался, что было отмечено членами сибирского правительства.
Визит атамана не остался не замеченным Комучем, и встревожил кое-кого из руководителей. Следом за Дутовым, хотя самого атамана в Омске уже не было — он быстро покинул город, — в Сибирь прибыл заместитель председателя Комуча Брушвит [44]. Параллельно с «заместительством» Брушвит тянул еще одну лямку — командовал в Самаре финансами. Он отличался сообразительностью, коварством и умением разделываться с врагами. Дутова Брушвит невзлюбил еще во время посещения атаманом Самары, при упоминании его имени брезгливо морщил лоб и предупреждал своих товарищей:
— Это коровье седло нас обязательно облапошит.
Так оно и получилось.
Сведения о том, что говорил оренбургский атаман на встречах в Омске, Брушвит собрал очень скоро — сибирякам не был чужд такой разговорный жанр, как «стук», — и в Самару Брушвит вернулся кипящим от злости.
— Неплохо бы с этого толстого куска мыла содрать генеральские погоны, — заявил он.
— Неплохо бы, — согласились с ним самарские коллеги, — только как это сделать? Стоит нам совершить хотя бы одну такую попытку, как оренбургские казаки нас не стальными саблями, а деревянными изрубят в капусту.
Одно успокаивало членов Комуча — доклад атамана был встречен в Сибири без особого восторга, некоторые омские деятели вообще приняли его с иронической ухмылкой:
— Дутов раскукарекался, как петух, решивший снести яйцо, а толку-то? Гораздо лучше петуха это делает курица. Она умеет… А Дутов нет.
Но разойтись с Комучем Дутов никак не мог, а Комуч никак не мог существовать без Дутова — атаман прикрывал слишком большой участок фронта. Если он сделает хотя бы один шаг в сторону, образуется такая дыра, в которую унесет не только всех самарских политиков, но и политиков казанских, уфимских, пензенских, вятских… Поэтому, когда Дутов просил у Самары боеприпасы, Комуч в этом ему не отказывал. То же самое было и с продовольствием — в Самаре имелись такие богатые запаса хлеба, что Комуч мог накормить не только Дутова, но и войска всех казачьих атаманов России. У Дутова же с хлебом было еще хуже, чем со снарядами — решить этот вопрос самостоятельно он не мог.
И тем не менее тридцатого июля он объявил о полной автономии своего войска и, соответственно, территории, которую занимали казаки. Осталось только поставить смотровые вышки, да протянуть колючую проволоку — и готово такое же суверенное государство, как Франция с Бельгией.
