Кола, бедняга, тоже суетился, бегал туда-сюда, боясь, что не все получится, как надо, и эта бесполезная беготня помогала ему, наверное, забыться хоть на время, не думать о смерти внука. Здесь же, неподалеку от мужчин, варивших мясо, стоял и сын Кола, отец покойного Заура, стоял поникший, измученный, изнемогающий от усталости. Мужчины даже в горе скупы на слезы, но оно непрерывно гложет сердце, и в отчаянии они стараются хоть чем-то занять себя, как-то отвлечься.
Застыв у всех на виду, Матрона чувствовала себя неловко, но и двинуться с места не решалась.
Доме стоял там же, беседовал с теми же мужчинами, по виду городскими и, значит, так ничего и не узнал о себе – ни с кем из ее односельчан не общался. Надо познакомить его с ними, а там уж слово за слово, и о ней, конечно, вспомнят, расскажут обо всем, что пришлось ей пережить, о маленьком сыне ее расскажут, о том, как пришлось ей расстаться с ним, почему и по чьей вине. И раз уж пойдет такой разговор, не обойдется и без покойного Егната: ктонибудь обязательно помянет его, и он, гореть бы ему в аду, хоть и не по своей воле, но сделает для нее доброе дело – поможет Доме связать прошлое с настоящим. Она останется при этом как бы в стороне, и теперь уже он сам должен будет найти в ней свою мать… Матрона понимала – надо торопиться, другой возможности уже не будет. Стоит промедлить, казалось ей, и произойдет что-то такое, чего никак уже нельзя будет исправить. Она не знала, что именно, и не пыталась гадать, но кожей чувствовала опасность – беда таилась где-то рядом и не все ли равно, в каком обличье она явится. Причитания, доносившиеся из дома, словно подстегивали Матрону, подгоняли, и она уже не думала о прежнем, о том, что само ее имя может стать проклятьем для сына.
С его женой все то же самое могло получиться гораздо проще. Она и сама уже о многом догадывалась. Ей бы только услышать от кого-то из женщин, что в их селе жил когда-то человек, которого звали Егнатом, и больше ничего не нужно: она тут же вступила бы в разговор, и женщины, заметив ее интерес, с охотой бы все ей выложили. Но такого разговора могло и не случиться – женщины любят поговорить о доме, о семье, о детях, о том, что заботит и тревожит их сегодня, сейчас, сию минуту. Так что о Егнате они могли и не вспомнить. Да и неизвестно, как бы она повела себя, даже узнав обо всем: то ли сразу открылась бы мужу, то ли ждала, когда это сделает сама Матрона. И Матрона решила сделать это теперь же, не откладывая: подойти к сыну, позвать его, повести в свой дом, в дом его отца, в дом, где он родился.
Между тем возле котлов стали накрывать стол для тех, кто трудился здесь с раннего утра, и Доме, а следом и стоявшие с ним мужчины, отошли чуть в сторону, зная, что из приличия их тоже пригласят, если они останутся вблизи. В другое время Матрона порадовалась бы, что у ее сына всюду находятся знакомые, – значит, умеет ладить с людьми, – но сейчас они мешали ей. Она тянулась к сыну, но, робея перед горожанами, не могла пересилить себя, подойти, наконец, и заговорить с ним. Да и что она могла сказать при них? Только какие-то пустые, обыденные слова…
Слава Богу, ее заметили женщины, с которыми она еще не виделась, поспешили к ней с объятиями, но улыбаясь им, болтая о пустяках, она думала о своем, смотрела, не отрываясь, на сына.
Неподалеку от него, на длинном бревне сидели в ожидании застолья Бага и его приятели. Бага ерзал в нетерпении, озирался, глянул вдруг в ее сторону, застыл на миг и тут же повернулся к сидящему рядом. Матрона, зная смысл каждого его движения, испугалась, понимая, что сейчас из его поганого рта вырвется то, чего не должен слышать и не должен знать ее сын.
– Ха-ха-ха! – донесся до нее сиплый смех Бага.
– Чего смеешься? – спросил его кто из собутыльников.
– Ха-ха-ха! – заливался Бага. – Матрона – что? – назад вернулась?
Доме услышал, посмотрел на него и тут же отвернулся. Сидевший рядом с Бага был ее односельчанином. Он уловил движение Доме, opednqrepec`~ye глянул на своего приятеля, ткнул для верности его в бок. Однако тот, ничего не поняв, продолжал гнуть свое.
– Ха-ха-ха! Наверное, старик ей не понравился!
– Что ты болтаешь, идиот?! – еще раз попытался остановить его сидевший рядом.
Боясь, что Бага и вовсе разойдется, Матрона двинулась в его сторону.
– Ха-ха-ха! Дьяволица, живущая в ее душе, не привыкла к старикам… – Увидев ее перед собой, Бага умолк, растерявшись, закашлялся, потом вдруг встал, пошатнулся, и протянул ей руку: – Пусть только на свадьбы приглашают тебя, Матрона…
Стоявший перед ней с протянутой впустую рукой, с бегающими, трусоватыми глазками, он был не просто отвратителен, он вызывал в ней омерзение. И ненависть, конечно. Если бы ненависть ее обратилась в огонь, от Бага не осталось бы даже пепла. Она глянула мельком на Доме, на его потемневшее лицо – он, конечно, все слышал. Поняв это, Матрона сникла. Только что она всей душой стремилась к сыну, теперь же готова была бежать от него, спрятаться, провалиться сквозь землю. И уже стучала в висках неотвязная мысль: “Ты опоздала, Матрона. Ты слишком долго ждала, и вот она, беда, которой ты боялась. Она уже пришла”. И в тоже время, как бы в оправдание себе и даже в утешение, Матрона думала о том, что и спешить-то было некуда. Возможно, ей удалось бы обмануть себя, увернувшись от беды сегодня, но нельзя же уворачиваться всю жизнь, конец-то все равно придет. Какая-то сила гнала ее прочь от Доме, но уйти так просто она не могла – Бага обязательно скажет что-нибудь ей вслед, скажет такое, что не она, а сын побежит от нее куда глаза глядят. Пересилив себя, она подошла к нему и сказала, стараясь держаться так, будто ничего не произошло:
– Сынок, ты устал, наверное. Пойдем домой, отдохнешь хоть немного.
Она понимала, что слова ее не ко времени, – вот-вот должны были вынести покойника, – но говорила это с умыслом: пусть и Бага, и другие поймут, что она в родстве с Доме, и попридержат свои поганые языки.
– Нет, – ответил Доме, – я совсем не устал.
В голосе его не было осуждения, но и тепла особого не было.
6
На похоронах все шло своим чередом, казалось бы, но возвращаясь во двор, Матрона сразу почувствовала – что-то изменилось. Люди притихли, словно в предчувствии беды, воздух застыл в безветрии, отяжелел, и причитания, которые раньше доносились до самой улицы, теперь едва были слышны даже во дворе. Люди собрались на похороны, это Матрона понимала – не сошла же она с ума, в конце концов! – но покойника привезли несколько дней тому назад, и все уже в той или иной мере если не смирились, то хотя бы свыклись с утратой и должны были держаться так же, как утром, однако лица вокруг стали печальнее, каждый выглядел так, словно кто-то из его родных был тяжко болен и с минуту на минуту мог испустить дух.
Пока она шла, покойника вынесли из дома. Следом за гробом выходили из дома и женщины. Они тянулись нескончаемым потоком, и трудно было представить, как они помещались там. Матрона смотрела на них и дивилась: даже двум женщинам бывает тесно в одном доме, а тут каждая нашла себе место, никто не остался в обиде. Она увидела жену Доме и подошла к ней. Та молча, по-родственному, взяла ее под руку, и Матрона поняла: женщины успели и поговорить, и рассказать о ней. “Теперь уже поздно, – подумала она. – Время ушло. Того, что упущено, не вернешь”. Она думала об этом, смотрела, как мужчины несут гроб, и почему-то чувствовала себя виноватой. Словно покойника вынесли из дома только потому, что она упустила время, вынесли и никогда больше не занесут обратно. Теперь она поняла, почему так опечалены были люди, какую беду они ждали. Вынести покойника из дома гораздо труднее, чем внести в дом. Трудно потому, что это навсегда. Выносят лучшего в твоей семье, несут на кладбище, чтобы похоронить, чтобы никогда больше не увидеть даже прах его, не увидеть того, кто был радостью твоей и надеждой. Люди двинулись за гробом, шли молча, с поникшими головами. Никто не спешил – на этой дороге право быть первым предоставляют покойнику. Он ведет всех за собой, и люди повинуются, медленно и нехотя переставляя ноги. И только мать покойного идет сама по себе. Вот она бросилась вперед, к гробу, и голос ее, словно эхом, отзывается в каждом сердце:
О, сынок!
О, сынок мой родной!
Ты больше не слушаешься своей матери,
Не прислушиваешься к ее словам.
Видно, ты обиделся на свою мать,
Раз уходишь по этой проклятой дороге!
И уходи!
Уходи!
Уходи
И никогда больше не появляйся в нашем бедном доме!
Если ты не пожалеешь свою мать и уйдешь по этой дороге,
То пусть он умрет, мой Заур!
Пусть умрет,
Если я когда-нибудь еще выпущу его из дома!
О, мой дорогой сынок!
О, моя надежда,
Опора моя…
Опустив головы, люди шли за гробом и казалось, что каждый хочет повернуть обратно, но толпа, идущая сзади, напирает, оставляя лишь одну единственную возможность – идти вместе со всеми.
