– Фрэнсис?
– О да! Она прячет это, но это всегда при ней. Моя сестра Ана тоже сильная натура, но она выставляет это напоказ, как одежду, это всегда в ней заметно. С Фрэнсис – наоборот.
– Я знаю Фрэнсис с двадцати лет, всего на месяц-два меньше, чем Лиззи, и я никогда не видел ее настолько поглощенной отношениями с мужчиной.
– И вы, – сказал Луис, засовывая руки в карманы брюк, – хотите предупредить меня, чтобы я не сделал ей больно? Или вам поручила это жена?
– Пожалуйста, не обижайтесь…
– Я нисколько не обижаюсь, – с улыбкой произнес Луис. – Я просто стараюсь вас понять.
– Я не вмешиваюсь в ваши отношения, – искренне сказал Роберт. – Я просто стараюсь как-то защитить Фрэнсис.
– Да-да, я понимаю. Я, может быть, и жалкий иностранец, но я тоже человек.
– Дело в том, – начал Роб, неожиданно ощутив себя в идиотской роли некоего папаши-защитника, которая ему не нравилась и к которой он никогда не стремился, – дело в том, что чувства у северных и южных народов сильно разнятся. Разве не так? Может, поэтому между севером и югом с таким трудом устанавливается взаимопонимание. – Он замолчал. Посмотрел на Луиса. – Боже, простите меня. Я не имел в виду всего этого. Я даже не уверен, что сам верю в то, что говорю. Пожалуйста, забудьте последние минуты нашего разговора. Что я могу сказать? Только то, что никогда раньше не видел Фрэнсис такой счастливой.
Луис обменялся с Робертом взглядом. Что хотел сказать этот симпатичный свояк Фрэнсис? Может, он хотел пожелать им счастья? Намекая, в то же время, что сомневается в хэппи-энде? Значит, и он тоже – обладатель этой любопытной английской черты, сдержанности, которая присутствовала во Фрэнсис, когда они познакомились, и мешала ей открыто высказывать свои чувства? Это похоже на крайнюю степень вежливости, но настолько самоуничижительную, что в конце концов она приносит страдание и погребает под собой ее обладателя. И дело не в том, что испанцы превосходят англичан в умении выражать свои чувства, они просто не боятся самих чувств. Как заметила уже и Фрэнсис, они гордятся своими чувствами. „Это делает вас благородной нацией, – говорила она, – нацией возвышенных людей. У англичан достоинств не меньше, но теперь они боятся казаться возвышенными. В этом положении они ощущают себя глупыми и даже выглядящими „империалистично".
Роберт Мидлтон не казался Луису ни глупым, ни обладающим имперскими амбициями. Он казался просто несчастным, как человек, не имеющий выхода для своих чувств. Луис вынул руки из карманов, протянул их вперед и сжал плечи Роберта.
– Если она так выглядит, то я так себя и ощущаю.
– Да, я знаю.
– Иногда, – заметил Луис, – нам необходимо сделать как раз то, что нам не свойственно. Каждому из нас надо иногда уметь взглянуть на мир чужими глазами.
Неожиданно в голову Роберту пришла мысль об их с Лиззи затруднительном положении, о непростой ситуации с „Галереей", об этой мелкой, неинтересной и ужасной работе жены, о нависшем над ними банковском долге.
– Иногда посмотреть на мир другими глазами нас вынуждают обстоятельства, – задумчиво сказал он.
Луис опустил руки. В голове Роба тяжело проворачивались еще какие-то мысли, и, похоже, это не были мысли о Фрэнсис.
– Возможно, – вежливо сказал он.
* * *
– Разве я не могу заказать для вас поездку? Ты и Роберт в Мохасе! Ты даже не представляешь, как там красиво.
Лиззи как раз вытапливала жир из уток, которые были куплены специально для Фрэнсис и Луиса (сейчас она втайне жалела об этом), и сказала, что это невозможно.
– Но почему?
Лиззи несколько раз проткнула уток специальной вилкой.
– Боюсь, нам это не по карману. Нам все теперь не по карману, Фрэнсис, – этот дом, эти машины, все! И, конечно, мы не можем позволить себе поездку в Испанию.
– Но это мог бы быть подарок от меня. Мне бы хотелось сделать его тебе. Я хочу этого. Представляешь, только ты и Роб.
Лиззи положила уток на противень и отправила их в духовку. Ей стало вдруг жалко себя.
– Лиззи?
– Я не могу принимать от тебя подарков. Я…
– Что?
– Ты добрая, очень добрая, – произнесла Лиззи почти с отчаянием, – но я не могу.
– Почему не можешь? Ведь это от меня.
– Именно потому и не могу.
– Знаешь, – сказала Фрэнсис, взрезая ножом ананас, который ей предстояло почистить и нарезать кусочками для салата, – я думаю, ты просто капризничаешь.
– Нет, поверь мне. Просто я чувствую, как теряю контроль над ситуацией.
– Послушай, зачем тогда эти утки и ананасы, если положение настолько тяжелое? Ты что, купила их специально для нас?
Лиззи непроизвольно моргнула на слове „нас"
– Разумеется, я не…
– Лиззи! – Фрэнсис швырнула нож на стол. – Зачем делать вид, что ничего не происходит, если времена меняются?
– Потому что я ненавижу эти перемены, я так их ненавижу!
– Что твоя работа? Действительно ужасная?
– Нет, – ответила Лиззи, подливая на противень бульон для подливки. – Нет, совсем она не ужасная. Просто скучная и трудоемкая. Совсем не интересная по сравнению с тем, чем я занималась в „Галерее". Все думают, что удар судьбы – это что-то одномоментное, какой-то страшный миг, и, когда он проходит, все возвращается на круги своя. Но удар судьбы может быть и продолжительным, как в нашем случае, когда несчастья следуют волна за волной. Я убеждаюсь, что неприятности с деньгами, оказывается, нарастают с бешеной скоростью, если вовремя не придавать им значения. Извини, я говорю так путано, выгляжу такой неблагодарной. Но дело в том, что я чувствую себя загнанной в угол. Чувствую, что утрачиваю способность влиять на ход событий. А это мне вынести просто не под силу, потому что я всегда могла влиять на жизнь. Я думаю, люди, наделенные силой воли и властностью, наверное, именно так чувствуют себя, когда теряют власть. Как будто тебя переехала безжалостная машина. И в таком положении принимать знаки доброго внимания тяжело даже от тебя. Понимаешь, я не хочу доброты. Мне хочется наказать кого-нибудь за то, что случилось с нами.
Фрэнсис ножом выковыривала колючие глазки из очищенного от кожуры ананаса.
– Но, может быть, отдых в Испании вернет тебе ощущение нормальности положения, вселит какие-то надежды?
– Я боюсь, что если только уеду куда-нибудь, то уже вряд ли найду в себе силы вернуться обратно. Я испытываю чувство вины. Вины перед детьми за то, что я такая злая и раздражительная. Я не могла бы уехать в Испанию и оставить их здесь. Во всяком случае, не сейчас.
– Но они ничем не обеспокоены. Думаю, они ни о чем даже не догадываются.
– Я и не хочу, чтобы они догадывались. Мама говорит, что им пора узнавать о трудностях жизни, а я просто не переношу этих ее разговоров. Честно говоря, мне вообще трудно говорить на эту тему. Может, поговорим о чем-нибудь еще?
