— Чего ты на меня пялишься, старый?
— Да не такой уж я старый, — нисколько не смутился мужичок, — а ты вот дак вообще красавица ишшо.
— Чего? — упёрла руки в боки Галина Петровна.
— Так я про то, что мы ишшо ничего. Могли бы вместе век докоротать, — заявил мужик таким тоном, как будто только что доказал у школьной доски теорему.
Галина Петровна от неожиданности даже села на первое подвернувшееся кресло. Слов она сначала не находила, но потом живо подпрыгнула и сказала всё, что по этому поводу думает:
— Вот ведь, бес в ребро, седина в бороду! Тут не поймёшь, то ли мир кончается, то ли война начинается, а мужикам всё по боку! Увидел юбку — и глаза наперекосяк! А чуть что — во всём у них бабы виноваты!
— Так не виню я тебя ни в чём, — начал было оправдываться мужик. — Меня, между прочим, Василием звать.
— Между каким прочим?! Ты вот что, Василий, давай без насилий, — срифмовала Галина Петровна, — я своего деда похоронила, и с тех пор у меня никаких общений с вашим полом быть не может. Того-то еле вытерпела. Это ж надо же, ему на кладбище прогулы ставят, а он сватается!
— Какое кладбище! — обиделся Василий. — Я же со всей душой!
— Знаю я, в каком месте у вас душа!
— Да я… Просто ведь вдвоём легче…
Галина Петровна на этих словах осеклась, выдохнула и неожиданно признала:
— Это точно. Вдвоём легче. Мы вот и жили с внучкой вдвоём. Жили, зла никому не делали… А тут — на тебе. Ты не серчай на меня, Василий, тоже раскудахталась…
— Да я и не серчаю…
— Ну и спаси Господи…
— Так давай я чего помогу-то…
— Дак знать бы, чего ждать… Молиться-то хоть умеешь?
— «Отче наш» знаю.
— И то хорошо.
И так они двинулись по коридору уже как старые, закадычные друзья. Алексей, случайно наблюдавший всю эту сцену, долго стоял, глядя им вслед. И только, когда они скрылись за углом, тихо, словно боялся спугнуть впечатление, определил:
— А ведь какие хорошие люди…
Когда Галина Петровна вошла в холл, она не узнала больных. Они смотрели на неё кто с недоверием, кто с открытой неприязнью, кто с насторожённостью.
— Что случилось, мои дорогие? — участливо спросила она и закрыла ладонью рот Василию, который хотел было что-то вякнуть, выступив из-за её плеча.
— Почему вы нас обманываете? — спросил инвалид в кресле-каталке.
— Что значит — обманываем? Я всем всё рассказала честно.
— Почему вы не сказали, что наш доктор может воскрешать мёртвых?! Вот его, например, — инвалид ткнул пальцем в растерянного Алексея, что только-только появился в холле.
И Галина Петровна тоже растерялась. Василий при этом на всякий случай отступил от неё на шаг.
— Чего он нас пилюлями и капельницами мучает? Пусть исцелит, и всё! — гневно сказала женщина из лежачих.
— А ты что, главной себя тут возомнила? — прищурилась Глафира Петровна из онкологии.
— Пусть скажет, он святой? — поддержала соседку баба Тина, зачем-то поднимая над головой икону.
— Да помилуй Бог! — опомнилась, наконец, Галина Петровна. — Я никакой главной себя не считаю. Просто помочь хотела. Я не знаю, как это вышло! Слышите? Он просто молился. Плакал и молился. Понимаете?
— Пусть и за нас плачет и молится! Мы вместе с ним будем! — крикнул мужчина, у которого была на глазах повязка. — Мне плакать нечем, но я всё равно буду, если надо!
— Постойте! — пыталась объяснить Галина Петровна. — Поймите меня, Христа ради выслушайте!
— Где он?! — не слушали её.
— Пусть выйдет.
— Зачем прячется!
— Мы его не съедим!
— Он ушёл спасать девушек! — крикнул Лёха так, что все замолчали. — Поняли? Их там насиловать будут! А вы тут орёте!
На какое-то время Алексею удалось заставить замолчать десятки страждущих, и Галина Петровна не преминула возможностью высказаться:
— Милые мои, — снова начала она, — вы должны понять. Болезнь попускается Господом, дабы человек задумался о спасении души. Говорить я не мастерица, но как понимаю, так и объясню. Если человек избавится от грехов, то и болезнь отступит.
— Да я лбом в вашем храме два года бился! — снова заговорил инвалид. — Мне поп наш все эти песни уже пел. Толку что?! — он раздражённо ударил обеими руками по колёсам каталки.
— Кому-то до конца жизни лбом биться, а того, что просит, не получить, — грустно ответила ему Галина Петровна, — у меня сын за Божью Правду бился, и его убили. И что? Мне надо было Бога упрекать в том, что чья-то злая воля подняла на него руку?
— А чего ж Бог за него не заступился? — спросила Глафира Петровна.
— А это… — уже совсем тихо ответила Галина Петровна, — одному Ему известно. Поймите вы, некоторым болезнь во искупление даётся, некоторым, чтоб уберечь их от ещё больших напастей.
— Да куда уж больше, — горько вставил инвалид.
— А мне бы уже умереть… побыстрее… — прошептала Марина из онкологии, но её все услышали.
— И это тоже… как дар бывает… — ответила ей Галина Петровна. — Я только в России такую поговорку слышала: рак — в рай за так.
— Не хотите попробовать — за так? — с ухмылкой прошептала Марина, и Галина Петровна опустила голову.
— Если попустит… то куда ж деваться… Если бы Пантелей мог, он бы вас всех исцелил. Неужели вы не видите, что он действительно этого хочет. Кому бы вы были нужны в такое время, а он сюда пришёл. У него даже никто не спросил, а где его родные, что с ними.
— Он мне операцию сделал! — раздался вдруг громкий и такой упрекающий голос Серёжи. — Он очень хороший. Он самый добрый! И Галина Петровна хорошая! Не кричите на неё!
И всем, кроме Серёжи, стало стыдно. Заметив это, мальчик вышел в центр зала и неожиданно радостным голосом предложил:
— А хотите, я вам стихи почитаю?
— Стихи? — изумился инвалид. — Какие стихи?
— Стихи моего полного тёзки, Сергея Есенина.
И начал читать, не дожидаясь одобрения и разрешения, совершенно взрослое, царапающее душу стихотворение позднего Есенина. Читать так, что казалось, оно написано про сегодняшний день, про нынешнюю Россию, про каждого, кто был и страдал в этом зале:
Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом мёда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Всё спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.
Да и сам голос пятилетнего Серёжи звенел в холле как колокольчик, и акценты он расставлял так, что женщины уже вздрагивали плечами от рыданий, а мужчины прятали и вытирали как бы невзначай глаза, и только Лёха плакал открыто и счастливо. А Серёжа продолжал:
Разберёмся во всём, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году —
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,
Так же гнётся, как в поле трава…
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!
Когда он кончил читать, в холле царила плачущая тишина. Он, словно вернувшись откуда-то с поэтического Парнаса, удивлённо обвёл взрослых взглядом:
— Вам что — не понравилось?
— Очень понравилось, — ответил за всех инвалид.
— Тогда надо похлопать в ладоши, — удивился непониманию Серёжа.
Инвалид захлопал первым, мощными ударами сильных ладоней, словно чеканил шаг парализованных ног. И уже тогда к нему присоединились все, и аплодировали так, как не хлопали бы ни одному известному артисту. Серёжа стоял в центре и радостно улыбался. Лёха, растерев глаза до красноты, бросился к нему, взял за плечи и спросил:
— Можно я буду твоим названым братом?
— Можно, только надо у сестры спросить.
— А кто у тебя сестра?
— Даша. И вот — бабушка вторая — баба Галя.
— Мы спросим, спросим. Прочитаешь мне это стихотворение, я на листок запишу?
— Прочитаю, конечно. Мне его мама на компьютере сначала распечатала. Я вообще-то учил про собаку Джима, но мне это почему-то больше понравилось.
— Да это ж как сказано-то: стой, душа, мы с тобою проехали через бурный положенный путь… — повторил запомнившиеся строки Лёха. — Стой, душа! Здорово! Классно!
— Ага, — согласился Серёжа. — Я ещё про берёзу знаю.
5
— Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, — тихо говорил Макар Никонову. — А дальше что будем делать?
У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось и какое-то время не желало разжиматься.
— Обойдётся без войны? — скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.
