— Можно, только надо у сестры спросить.
— А кто у тебя сестра?
— Даша. И вот — бабушка вторая — баба Галя.
— Мы спросим, спросим. Прочитаешь мне это стихотворение, я на листок запишу?
— Прочитаю, конечно. Мне его мама на компьютере сначала распечатала. Я вообще-то учил про собаку Джима, но мне это почему-то больше понравилось.
— Да это ж как сказано-то: стой, душа, мы с тобою проехали через бурный положенный путь… — повторил запомнившиеся строки Лёха. — Стой, душа! Здорово! Классно!
— Ага, — согласился Серёжа. — Я ещё про берёзу знаю.
5
— Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, — тихо говорил Макар Никонову. — А дальше что будем делать?
У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось и какое-то время не желало разжиматься.
— Обойдётся без войны? — скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.
— Оружия мы у них достаточно насобирали. По периметру больницы выставим огневые точки. Просто так тоже не сунутся, — размышлял в ответ вслух Никонов.
— Уходить надо будет, — сделал вывод Макар.
— С больными? Далеко не уйдём.
— А может, — несмело вмешался в разговор профессор, — заявим о нейтралитете? Пусть они своей жизнью живут, а мы своей. Никто никому не мешает.
— Девушек сразу здесь высадим? — вскинул бровью Никонов.
— В смысле? — не понял Михаил Давыдовыч.
— В прямом. Думаешь, они нам позволят полный автобус красавиц у них забрать? На чём, по-твоему, профессор, держится власть этого Садальского?
— На чём?
— На том, что он распределяет то, что ему не принадлежит. Ну… плюс немного харизмы. Он же им предложил вариант этакой военной демократии. Вождь и его дружина имеют право на всё, остальные имеют право работать. Всё.
— Как-то узко вы понимаете институт военной демократии, — не согласился профессор.
— Щас дискуссию по этому поводу откроем, — ухмыльнулся Макар.
— Если они и появятся, то ночью, — размышлял вслух Никонов.
— Не думаю, — возразил Макар, — для начала они попытаются тебя, Олег, купить.
— Купить? Да у меня же на роже написано, что я не продаюсь!
— Такие, как Садальский, об этом ничего не знают. Для них всё продаётся и всё покупается. Вопрос в цене.
— Ты его знаешь?
— На тридцать втором участке кладбища похоронена его мать. Памятник — обелиск.
— Это недостаток? — вмешался Михаил Давыдович.
— Это показатель. Насколько я знаю, он из когорты тех приватизаторов, которые растаскивали народное добро, а потом добивали ещё советские предприятия, выжимая из них последние соки, и называли это успешным бизнесом. Сам он никогда ничего не построил и не создал. Потом, вроде как, он, как и все капиталисты, предпочёл шмыгнуть во власть. Купил себе место в областной думе, затем — в Государственной…
— Слушай, ты на кладбище работал или в газете? — изумился Никонов.
— Ага, в боевом листке Армагеддона.
— Приехали, — крикнул Тимур с водительского сидения.
У входа всех встретил Лёха.
— Тише, — ни о чём не спрашивая, попросил он, — там Сергуня больным стихи читает…
— Какие стихи? — чуть было не возмутился Тимур.
— Хорошие. Про дом. Про Россию. Про юность. Есенина читает.
— Ну прямо военно-полевой госпиталь, — улыбнулся Никонов, — ты лучше скажи, Аллигатор, ты воевать сможешь?
— Ноги прострелены, руки ты мне сам прострелил, — начал Лёха с некоторой обидой.
— Да на тебе после… Пантелея… всё зажило, — хотел сказать «как на собаке», но посчитал это неуместным Олег.
— Да, — согласился Лёха, — вроде зажило. А что? Всё-таки будут стрелять?
— Думаю, будут.
Михаилу Давыдовичу от всех этих разговоров стало вдруг одновременно страшно и печально. Он уже не столько боялся смерти, сколько надеялся всё же увидеть, чем всё это кончится.
— Что ты думаешь про Второе пришествие Христа? — попытался он отвлечься на разговоры с Макаром.
— Я не думаю, я жду, — коротко ответил тот.
— И на что ты надеешься?
— На милость Божию…
— Мне сегодня нельзя спать, — сообщил ему профессор.
— ? — вскинул густую бровь Макар.
— Если я не буду спать, я не проснусь злым.
— Банально, логично, но стоит попробовать, — согласился Макар, — не переживай, спать нам, скорее всего, не дадут.
— Мне тоже придётся воевать?
— Нет, будешь лекции из окна читать. Пока тебе из пулемёта не зааплодируют.
— Злой ты, Макар, — обиделся профессор.
— Не злой, а ироничный.
— Ирония у тебя злая.
— Прости, — вдруг смягчился кладбищенский философ, — не бери близко к сердцу. Это я так. Самому не по себе.
— Как ты думаешь, — Михаил Давыдович стал похож на застенчивого ребёнка, — если нас убьют, мы встретимся: ты с Еленой, я с Таней? И — с сыном…
Макар долго и внимательно смотрел на профессора, который стоял, не поднимая глаз, словно спросил о чём-то запретном, интимном.
— Честно?
— Честно…
— Очень хочется. Но там, — Макар сделал паузу, взглянув в мутное серое низкое небо, — не влюбляются и не женятся. Там что-то другое… Не обижайся, надо было святых отцов читать, а не Хайдеггера.
— Не обижаюсь… Но так хочется их увидеть. Я вдруг понял, что прожил целую жизнь зря.
— Об этом не нам судить. Да и знаешь — так, наверное, все перед смертью думают, если успевают подумать.
И Михаил Давыдович и Макар теперь уже наблюдали, как Галина Петровна и Даша крепко обнялись на крыльце и первая что-то нежно шепчет и причитает второй, гладит её по голове и плачет.
— Люди такие бывают светлые, когда не скрывают своих чувств, — сказал профессор.
— А теперь представь себе любовь Спасителя, Который, будучи распятым, испытывая страшные муки, просил о распявших Его…
— У меня ни мозги, ни душа не вмещают, — честно признался Михаил Давыдович.
— И я о том же…
— И что же нам делать?
— Даже не помню, где я прочитал эту фразу, но она очень подходит к любым экстремальным ситуациям. Делай, что должен, и будь что будет…
— Хорошие слова. Я тоже одну знаю: если не знаешь, как поступать, поступай правильно.
— Мне кажется, Михал Давыдыч, ты близок к исцелению, — улыбнулся Макар.
— А ты сегодня ещё не выпил, — парировал с улыбкой профессор.
— Кстати, о выпивке… — сморщился как от зубной боли Макар, — пойду-ка я до ближайшей лавки. На трезвую голову спасать мир мне не по силам…
— Ты неизлечим, Макар.
— Алкоголизм неизлечим…
6
Как только Пантелей вошёл в холл, он сразу понял, чего от него хотят больные. Все смотрели на него: кто с надеждой, кто с мольбой, кто с интересом, а некоторые с затаённой обидой. Лёха успел ему сказать, что все верят в то, что молодой доктор может их исцелить, и ничем эту веру поколебать невозможно. Что он мог сказать этим людям? Это они желали чудес и знамений, и они же их не видели, это они бегали к «шептунам» (как называл главврач тех, кто лечил заговорами) и экстрасенсам, а потом приносили сюда застарелые, запущенные болезни, это они недоверчиво, неприязненно морщились, когда в палату входили сёстры милосердия из православного сестричества… Странно, но особенно их не жаловали в онкологическом отделении, где, по мнению Пантелея, они были всего нужней. У людей сложилось какое-то нелепое суеверие, что если священник или сёстры придут к кому-нибудь из них с проповедью или утешением, то скоро его будут отпевать. А теперь все эти страждущие люди хотели от Пантелея чуда… Чуда, которого он им дать не мог, потому что чудес по заказу, чудес по неверию не бывает. Потому что возвращение (так, он считал, говорить правильнее) Лёхи он считал великой Божией милостью, а вовсе не итогом своей молитвы. Потому что ничего подобного он сам никогда не видел и не знал. Разве что из житий святых, которые читал на ночных дежурствах.
Или знал? Пантелей вдруг вспомнил откуда-то из далёкого детства. Сколько ему тогда было? Пять? Шесть? Семь?.. А может, меньше? Отец вывез семью в отпуск не за границу, не на море, а в среднюю полосу Центральной России. «Надоело это пляжное сало», — сказал он тогда маме. Пантелей смутно помнил невзрачный корпус дома отдыха или санатория, тихие аллеи, по которым прогуливались негромкие старички, старушки и респектабельные семьи, столовую, в которой жил неистребимый дух какой-то каши, и небольшой, но очень древний город поблизости, куда родители возили Пантелея покататься на скрипучих каруселях. А ещё недалеко был монастырь, и окружавшие его белые, но потрескавшиеся стены с возвышавшейся над ними колокольней и золочёным крестом манили Пантелея посмотреть — что за ними. Но родители почему-то не торопились туда поехать, хотя и фотографировали монастырские стены, поднимающиеся из сочного зелёного луга в глубокое светло-синее небо. Пантелею обитель казалась сказочным городом, где должны происходить удивительные вещи, а ещё, хоть он и был маленьким, Телик буквально чувствовал, что в этом месте дышит история. Дышит так, что и сейчас он с лёгкостью вспомнил это чувство. Это было похоже на вход в иной мир. Теперь Пантелей понимал, что так оно и есть, а тогда ему казалось, что вот-вот из монастырских ворот вылетят на резвых конях всадники-витязи с развевающимися красными накидками за плечами. В серых стальных кольчугах, шлемах-шишаках. Настоящие русские витязи. И поскачут туда, откуда идёт на Русскую землю враг. Маленький Пантелей точно знал, что витязи должны быть в обители, потому что мама читала ему книгу, как они ездили туда за благословением. И Пантелей очень боялся, что пока родители собираются туда поехать, витязи уже ускачут по своим ратным делам и он не успеет их увидеть. А потревожить отца просьбой, как всегда, не решался. Только подолгу смотрел на извилистую просёлочную дорогу, которая вела к воротам обители. Но вместо витязей из ворот выезжали автобусы с туристами, автомобили, а входили в них паломники, которые хотя бы последние километры предпочитали идти пешком.
