стороной ладони. Практически на ощупь открыла дверь и вошла домой. Головная боль растаяла. По телу растекалось тепло. Лиза усмехнулась и громко всхлипнула. Пару раз шмыгнула носом и пошла на кухню. «Да, я схожу с ума, но что я могу с этим поделать?» На кухне она открыла один из ящичков и достала маркеры. Цветов маловато, но выбирать не приходится. Она положила на стол конверт и приглашение. Усмехнулась и снова расплакалась.
Это были одновременно ее и не ее слезы. Как будто бы где-то внутри нее плакала вдова Парсли. И теперь Лиза могла разделить ее скорбь. Теперь она понимала, теперь она видела ее глазами. Все стало понятно, но это было уже не важно. Понимание – это приз для дурачков.
Лиза вышла в гостиную и осмотрела стену. Зубами сняла колпачок с маркера и стала рисовать кованые перила. Глаза застили слезы. Она вспомнила песню вдовы. Вспомнила, как впервые увидела ее на похоронах. Хрупкую женскую фигуру, несущую с мужчинами гроб. А смогла бы она сама вот так?.. Перед глазами снова возник Парсли. Он все так же стоял на балконе, но вдруг повернулся, почувствовав на себе взгляд Лизы. Он всегда чувствовал, когда она смотрит на него.
Вот он, человек, отгородившийся от мира своей гордыней. Вознесший себя на одному ему понятную вершину, куда никому, кроме него, дороги нет. Нельзя отвергнуть того, кто сам отверг всех. Дурак, Парсли, какой же ты дурак! Лиза снова утерла слезы, но не сдержалась и разревелась в голос. Она прекратила любые попытки бороться с рвавшейся наружу болью и рыданиями. Просто рисовала дрожащей рукой. Десятилетия борьбы с тем, что сам же и создал. Затворничество, одиночество – и безумие, воплощенное в тексте.
Как она могла не заметить, что он на грани? Это ведь было очевидно еще на том приеме. Достаточно было просто посмотреть! Сам факт того, что он туда приехал. Он искал встречи с людьми, но не мог преодолеть гордыню, ставшую его сущностью. Невозможно преодолеть то, что сам старательно создаешь всю жизнь. Для этого нужно отказаться от самого себя.
Она вспомнила момент, когда незаданные вопросы остались только у Парсли и Джонсона. И они оба тянули время. Тогда ей показалось, что они просто соревнуются, как мальчишки. Кто кого продавит. У кого сдадут нервы. Но теперь понимала, что дело не в этом. Парсли просто не мог задать вопрос первым. Либо лучший – либо никакой. Его вполне устраивало, что проиграют оба. Лиза усмехнулась. Эти события казались такими далекими, хотя на самом деле прошло… Сколько? Неделя? Чуть больше?
Она вспомнила встречу с Парсли. Его странное поведение. Он, с одной стороны, пытался поговорить, почти молил о помощи, но с другой – не мог преодолеть ту же самую проклятую гордыню. Надеялся, что Лиза догадается? Возможно, последней каплей стала публикация фотографии. Лиза отбросила маркер и открыла другой. Сделала шаг назад и рассмотрела рисунок. Смысла в нем было мало. Она видела только расплывчатые цветные пятна. Слезы.
Лиза вспомнила предсмертную записку Парсли. Удивительно, но та всплыла в памяти дословно, будто Лиза ее заучивала:
Теперь, когда мне понятно, что нет на самом деле никаких других, я могу спокойно снять с себя свою гордыню.
Лиза поняла, что проговаривает эти строки, и снова разревелась.
То, что я сделал, – это не слабость, а высшее проявление свободы воли. К несчастью, в этом никто не виноват.
В этот момент Лиза абсолютно четко поняла, что ее не существует. Плачет не Лиза, но вдова Парсли. И она же повторяет предсмертную записку, несомненно выученную наизусть после тысячи перечитываний.
Возможно, единственное, о чем я жалею, – это то, что на моих похоронах не будет Сархана. Ему там, к сожалению, нет места.
Парсли не столько защищался от мира, сколько защищал мир от себя. Он не любил людей, это правда, но он чувствовал их и болел ими. Он сопереживал и сочувствовал людям. Он причинял им боль, а она почему-то отзывалась в нем самом. Вечный замкнутый круг. Он не хотел делать больно, но одновременно не мог справиться с собой. Желания творить и разрушать так тесно связаны!..
Парсли действительно понял, кто такой Сархан, но он говорил не о человеке. Люди его мало интересовали. Парсли обращался к Богу. Вот уж кому действительно не было места на его похоронах. Всю свою жизнь Парсли хотел ломать его игрушки просто за то, что Бог сделал его таким. Он не мог смириться и принять ни свой садизм, ни свою способность чувствовать. И наверное, никто бы не смог. Безумный, безвыходный замкнутый круг. Чем больше он причинял боли, тем больше чувствовал ее сам. Наверное, другого выхода действительно не было – только разорвать этот порочный круг.
Лиза шмыгнула носом, сделала шаг назад и посмотрела на рисунок глазами вдовы. Пожалуй, нет человека, который достоин ее любви больше, чем он. И нет человека, который нуждался бы в ней больше, чем он. Каждый день он просыпался только для того, чтобы спуститься в ад, а потом возвращался оттуда, чтобы рассказать об этом. Чтобы описать его и позволить людям соприкоснуться с ним. Возможно, чтобы предостеречь. А может, он писал просто для того, чтобы не сойти с ума.
И его жена прошла этот путь вместе с ним. Да, он делал ей больно, но и сам тонул в той же боли. Он хотел прогнать ее, говорил, требовал, увещевал. Но она видела все в его глазах. Она обнимала его и отправлялась в ад вместе с ним.
Слезы высыхали. Лиза поняла, что безумие закончилось. Резко, без предупреждения. Просто возникла приятная усталость и опустошенность. Она вытерла остатки слез и посмотрела на рисунок. На этот раз своими глазами. Ни одной ровной линии. Какие-то рваные, не связанные между собой полосы, штрихи и черт знает что. Это вообще не рисунок.
Лиза устало рассматривала испорченную стену. Почему это минуту назад казалось ей картиной? Это был Парсли на балконе. Она даже не спрашивала себя, почему ей взбрело в голову рисовать этого морального урода на своей стене. Лиза устало поплелась в спальню. Дальше так продолжаться не может. Ее жизнь летит в пропасть, а сама она вполне ощутимо сходит с ума.
Она зачем-то взяла телефон и сняла его с авиарежима. Некоторое время тупо смотрела на экран. Кажется, сработало. Ей пришло сообщение:
Есть важный клиент. Ты срочно нужна.
Лиза усмехнулась. Она наблюдала за тем, как в ней нарастает ярость. Что-то красно-черное рванулось от плеч и стремительно,
