— Чай будут давать, — хрипит пухлый — Семен Ребров. — И машет обреченно рукой. — Только что название «чай» — вода, заваренная с лебедой.
Но когда через час приносят в первый корпус железный бак с тем чаем, Ребров первый становится в очередь. И, чуть отойдя, пьет из котелка, сделанного из консервных банок. Смотрит печальным взглядом, как быстро у него
«чай» убавляется. А в обед раздают по куску хлеба, граммов двести, наполовину из древесной муки. Особенно невыносимый голод к вечеру: за день организм ослабеет, в это время и того чая не получишь. Мысли только о еде, страшно хочется есть…
Каждое утро из всех корпусов выносили умерших. Двигалась вереница носилок к двадцать шестому корпусу… Тишина во всем концлагере. Даже гитлеровцы — часовые, охранники внутри лагеря — в эту минуту невольно умолкали.
Из‑за колючей проволоки; оплетавшей первый корпус, смотрели все на вереницу носилок.
— Отмучились, — проговорил рядом стоявший с Нестеровым. Виктор взглянул на него — это был майор Глебов, с которым шел в одной колонне до Симферополя.
— Ну, здравствуй, — сказал он. — Я тогда попал в симферопольскую тюрьму, а приехал сюда во втором «пульмане». — Поговорим позже.
Из других корпусов гнали на работу. Виктор иногда видел в рабочих командах Егора Кузьминова, он еле держался на ногах. Но каждый раз подбадривающе кивал Нестерову, мол, не робей, товарищ!
Глядя вслед уходящим командам, Виктору хотелось вместе с ними оказаться подальше от этой колючей проволоки, вздохнуть нелагерным воздухом. Может, удалось бы связаться с кем‑то из местного населения, знающих партизан.
— Почему на работу нас не посылаете? — спросил Виктор коротконогого унтера, он теперь часто заходил в первый корпус.
Унтер, ощерившись в улыбке, сказал с наглостью:
— Офицнр — нике работа. — Увидев полные ненависти глаза у севастопольцев, выхватив пистолет, крикнул: — Коммунист, аллее капут!
В первом корпусе обыск. Севастопольцев под конвоем повели в конец лагеря, где виднелась высокая каменная стена. Проходя здесь впервые, Нестеров видел двухэтажные корпуса, они мрачно молчали — всех выгнали на работу, остались те, которых, может завтра, отнесут на носилках… Тяжелый удушливый воздух становился нестерпимым.
Севастопольцев остановили возле стены, и все увидели большую глубокую четырехугольную яму… Дно присыпано известью. Над краем ямы стоял черный крат. Вот он «двадцать шестой корпус»… Каждое утро вереница носилок
идет сюда, тпупы укладывают рядами и присыпают известью. А завтра опять… Нестеров все смотрел туда. Вон виднеется в извести темная прядь волос… От набежавшего ветра волосы зашевелились. В тяжелом молчании стояли все, гляда на эту большую открытую могилу. Кто здесь погиб? Какие ваши имена?.. И сколько еще «без вести пропавших» сгинет навечно в этой яме от кровавых рук фашистов… Безмолвна глубокая яма… Только опять набежавший ветер шевельнул, полузасыпанную известью, темную прядь волос.
Обыск в первом корпусе ничего немцам не дал, но севастопольцев предупредили: нужно быть всегда осторожными. А Виктор Нестеров за это время здесь познакомился почти со всеми. Вон вдет, прихрамывая, молодой светловолосый моряк. Он был командиром катера. Когда в посление дни обороны Севастополя его катер был потоплен, моряк сошел на берег, расстрелял из пистолета все патроны в подходив — ших фашистов, бросился с высокого обрыва в воду и поплыл. Немцы стреляли из автоматов — моряк нырял и все удалялся. Наперерез ему выскочил катер. Немцы на нем хохотали и бросили плывущему канат, мол, хватайся, вылазь на катер. А наш моряк, взмахивая руками, все плыл… Стоявший на носу катера офицер разрядил в него пистолет. Раненого моряка вернули на берег, потом в концлагерь и одна общая доля. Его здесь так и называли — «моряк».
Среди севастопольцев был еще молодой парень. Он ни с кем не говорил, сидел в стороне, положив забинтованную голову на колени, или, вздрогнув, долго смотрел перед собой. Ночами иногда вскрикивал: «По противнику бронебойными!..»
Однажды днем над городом вспыхнуло пламя, и по- ф слышались выстрелы. Возвращаясь вечером после работы, проходя мимо первого корпуса, Егор Кузьминов махнул рукой Нестерову. И подумал Виктор, есть в городе подпольщики, может, они связаны с кем‑то из концлагеря…
Майор Глебов, как всегда, сидел возле стены каменного здания. Увидев Нестерова, чуть заметно кивнул ему. Виктор подошел и невольно подтянулся.
Садись, — глухо произнес Глебов. — Я вижу, ты со многими познакомился. Как народ?
— Все наши, севастопольцы. Вот только один, — кивнул на парня с пораненной головой. — От него ни звука…
— Ты, кажется, в первый день с кем‑то из соседнего барака разговаривал.
— А вы заметили?
Глебов промолчал. Спросил тихо:
— Какое у тебя звание?
— Лейтенант.
— Присматривайся к народу. А с ними, — Глебов глазами указал на другие бараки, — надо связь установить. В одиночку здесь ничего не сделаешь.
Когда Нестеров отошел от Глебова, у него словно в глазах посветлело. И так захотелось жить…
Наступили холодные осенние дни. Ночами подмораживало. Каждое утро все больше двигалось носилок к «двадцать шестому» корпусу.
— Зимой все дойдем, — мрачно предсказывал Ребров. — Так было и в сорок первом.
Нестеров, опираясь о стену, еле поднимался. Отдышавшись, медленно шел на улицу. Майор Глебов, исхудавший, глаза ввалились, тяжело шагал по коридору каменного здания, открывал двери, говорил тем, кто лежал:
— Выходите на физзарядку.
Физзарядкой он называл ходьбу во дворе, а кто не мог двигаться, чтобы сидел на воздухе.
Очень исхудал, даже меньше стал ростом, моряк Алеша Горшков, но он не терял бравой выправки. Часто его можно было видеть вместе с майором Глебовым… Весь ссохшийся, уже не похожий на медвежонка Алеша не рассказывал больше о Сибири, исподлобья поглядывал на немцев… Парень с забинтованной головой по — прежнему ни с кем не говорил, а на чей‑то вопрос, недоуменно смотрел перед собой.
Тяжки длинные ночи. Каменные стены настывали, и нет никакой возможности согреться. Из одежды редко у кого имелась рваная шинель, у некоторых и гимнастерок не было.
В последние вечера из одного корпуса разносилась по лагерю песня. Сильный, красивый голос с каким‑то рыданием повторял слова:
Алевтина, Алевтина!..
Если б знала ты страдания мои!
Как раненая птица плакала от разлуки со своей родной стаей, так и невидимый человек повторял тоскливую мелодию. Позже оказалось, что это был известный артист, взятый в плен в харьковском окружении. Сколько было здесь всяких известных и неизвестных, погибающих без вести.
Бью особенно тяжелый вечер. Хлестал за окном холодный дождь. Напротив первого корпуса сейчас разместилась полиция. Слышался оттуда свист плетей, крики избиваемых. Услыхав эти вопли, севастопольцы сжимали кулаки… И вновь, словно стон израненной птицы в неволе:
Алевтина! Алевтина!..
Молодой парень с пораненной головой вдруг поднялся, будто впервые увидел эти каменные стены, лежавших без движения на полу людей, кинулся на улицу, крича:
— Я в плену! В плену!..
И с разбега бросился на колючую проволоку. Треск пулеметов! Прожекторы скрестились над первым бараком — на колючей изгороди, пробитое пулями, распласталось иссохшее тело.
Хлещет дождь. Свистят плети…
Алевтина! Алевтина!..
Если б знала ты страдания мои!
После очередной утренней проверки, в барак севастопольцев зашел коротконогий унтер — офицер.
— Работа, работа! — щерился он в улыбке. — Гут работа. Кто есть электрик?
Все, поднявшись, хмуро глядели на сытую морду
унтера.
— Кто есть электрик? — опять повторил он требовательно.
Алеша Горшков, услыхав это, будто увидел сейчас свое сибирское село, бревенчатые избы, наверно, в них уже вспыхнул электрический свет…
— Ты есть электрик? — унтер взглянул на Алешу, в лице у которого застыла улыбка. — Ком! — и повел Алешу из барака.
Все смотрели в окна, как унтер вывел Алешу из концлагеря, и скрылись они за углом немецкой казармы. Севастопольцы вздохнули. Работа… Без нее также трудно, как без хлеба.
Вернулся Алеша под вечер. У него светилось лицо.
— Делал внутреннюю проводку в казарме, — рассказывал он. — Как взял в руки ролики и кусачки, все свое село вспомнил…
— Хоть покормили? — угрюмо спросил пухлый Семен Ребров.
— Супу немного дали, вот вкусный! — И осекся, взглянув на товарищей. — Даже с мясом…
— Хватит! — приказал Ребров.
— Я там насобирал… — Алеша разжал кулак, и все увидели окурки.
— Вот это удружил, — бормотал Ребров, трясущимися руками разворачивая окурки. — Все по разу зашмыгнемся…
