Нестеров оглядывался. По всему широкому двору лежали раненые, кто‑то кричал, стараясь подняться. А многие уже лежали недвижные. Их выносили на носилках.
Часовые за колючей проволокой вдруг закричали:
— Ахтунг, ахтунг! — внимание!
Ворота лагеря распахнулись, в сопровождении нескольких офицеров вошел немецкий генерал. Остановился почти возле Нестерова. Смотрел на израненных севастопольцев. Может, это был сам Манштейн? Он взглянул на Нестерова — у того черное, обожженное лицо — и отвел взгляд, страшным показался этот лежащий на земле человек. Генерал что‑то говорил начальнику концлагеря. Тот весь вытянулся, щелкнул каблуками и лающим голосом:
— Яволь, герр генераль!
Генерал со свой свитой ушел. Оказывается, он приказал: еще одним рядом колючей проволоки обнести весь концлагерь. Уже в воротах сказал часовым:
— Не забывайте, это опасные.
Если это был сам генерал Манштейн, то можно понять его опасение. Очень дорогой ценой досталась гитлеровской армии эта временная победа. За все дни обороны Севастополя фашисты потеряли триста тысяч убитыми и ранеными. Половина из них уничтожена за этот последний месяц.
Так что гитлеровский генерал не зря проявлял такую «заботу» о раненых, но в душе не побежденных севастопольцах. Фашисты будут немало иметь с ними хлопот.
В концлагере стал распространяться слух: всех отсюда увезут куда‑то на Украину. Во дворе уже работала «медицинская комиссия». Если человек не поднимался, того в сторону. Остальных построили, сам начальник концлагеря прошел, спрашивая каждого: «Офицер?» Некоторые командиры не называли своего имени, а другие выходили из строя, чтобы видели рядовые и здесь своих командиров.
Нестеров тоже не скрывал, что он лейтенант: в петлицах у него виднелись по два квадрата.
И повели конвоиры всех на станцию. В тупике стоял состав из товарных вагонов, а впереди два «пульмана». В один загнали командиров и закрыли дверь на замок. Позже загремела дверь в соседнем «пульмане», кого‑то загоняли туда. Уже сутки стояли на станции. Стонали раненые, кто‑то в беспамятстве кричал: «Огонь! Бронебойными!..»
Только на третьи сутки тронулся состав. Прощай, Севастополь и Крым!.. Нестеров лежал в углу «пульмана» и все думал о случившемся…, В от где оказывается «пропавшие без вести». Да, никакой вести никогда не будет о нас… Сколько погибло советских людей в гитлеровских концлагерях…
Уснул Нестеров, виделись отец, мама… Будто в степи косили пшеницу. И сколько хочешь, ешь хлеба…
Загремели замки, дверь открылась.
— Раус! — закричал коротконогий унтер — офицер, похожий на того, что хотел застрелить Нестерова в Севастополе.
Вышли из вагона. Остались лежать двое — мертвые. Их вынесли. И так в каждом вагоне, выносили мертвых — отмучились. Конвоиры пересчитали оставшихся и опять загнали в вагоны. Поезд немного прошел и остановился.
— Днепр!
Из вагона увидели темно — багровые волны большой реки. Нестеров никогда не видел Днепра. Он здесь очень широк, при впадении в Черное море. Нестерову он показался печальным, тоже подневольным, вынужденным перетаскивать транспорты ненавистных захватчиков.
Унтер — офицер приотрыл двери вагона. Стояли где‑то в тупике. Видимо, в целях «пропаганды» он подвел к вагону какую‑то бойкую бабенку, она затарахтела, как заведенная:
— Ой, да хорошо сейчас живем! Торговля сейчас свободная. А немцы какие обходительные!.. — Тетка от восторга даже закрыла глаза.
Унтер повел ее дальше к вагонам, а здесь остался молчаливый пожилой солдат. Из‑за стенки вагона показалась другая женщина, худая, с испуганным взглядом. Она вынула из платка несколько сухарей и вареных картошек.
— Можно, пан? — спросила часового. Тот молчал. Женщина раздавала сухари и картошку в протянутые руки. Оглядываясь на конвоира, говорила:
— Я слышала, что эта шлюха вам набрехала. Ей хорошо живется, с офицерами гуляет. А всем людям… Не дцр бог, если с каким немцем что случится там, где он живет — весь квартал расстреляют.
Вернулся унтер — офицер недовольный, наверно, его пропаганда с той бабенкой не имела успеха и в других вагонах. Захлопнул дверь, и поезд пошел дальше. Куда?.. Нестеров лежал, думал. Виделся ему широкий Днепр и эта худенькая женщина с протянутыми руками ко всем в этом страшном вагоне… Словно сама порабощенная Украина протягивала к ним руки…
Поезд пришел в Николаев. Но весь состав пошел дальше, а здесь отцепили два «пульмана». Открыли вагоны, мертвых вынесли, сложили на повозку. Живых — в концлагерь.
С собаками, с автоматами на изготовке гнали севастопольцев. В окровавленных бинтах, с обожженными лицами, босые, оборванные, они шли тяжело, молча.
Севастопольцев подогнали к воротам. Окрученные колючей проволокой, они скрипнули, открылись… И вошедших охватил тяжелый, мертвящий воздух.
Полицаи в концлагере били палками пленных, загоняли в бараки, чтобы те не подходили к севастопольцам. Их завели в первый корпус, он отгорожен от всего лагеря высокой изгородью из колючей проволоки: лагерь, в лагере. Перед входом сюда, каждому на спине написали краской букву «о» — офицер. Тот же самый коротконогий унтер, коверкая
русские слова, угрожающе пояснял: за разговор с пленными из других бараков виновные будут наказаны плетьми, в следующий раз — расстрел. И еще что‑то выкрикивал, лающе повторяя, — «расстрел!»
Разошлись севастопольцы по каменному зданию, во дворе остался только Нестеров: левая рука забинтована обмоткой с засохшей кровью, светлые волосы обгорели. Он сел на землю возле изгороди, смотрел. Всюду колючая проволока… Куда ни взглянешь — ржавая, ежистая проволока. Она в несколько рядов окружает этот страшный квадрат земли. Клубками змеится между каждой изгородью, оплетает каждый барак. Повсюду колючая проволока. Кажется, сам воздух колюч от нее.
— Товарищ… — где‑то близко послышался шепот. Нестеров повернулся.
— Не оглядывайся, — все тот же голос. Виктор понял: кто‑то говорит с другой стороны кодючей изгороди, там лежали наваленные камни.
— Откуда вы? — шепчет невидимый человек.
— Из Севастополя.
— Значит, там уже фашисты, — послышался тяжелый вздох — Теперь хоть правду знаем. А фрицы еще в декабре брехали, будто они уже захватили Севастополь… Тихо, часовой смотрит.
Солдат, что стоял возле первого корпуса, скучающе взглянул по сторонам и, вынув губную гармошку, запиликал.
— Откуда сам? — спросил тот, из‑за колючей проволоки.
— С Кубани.
— А я орловский — Егор Кузминов. Завтра под вечер садись на это место, я буду здесь. Только осторожно, а то оба попадем в двадцать шестой корпус.
— Это что за корпус?
— Яма в конце лагеря…
Виктор поднялся, мельком взглянул на ту сторону колючей изгороди и увидел за камнями молодого пария с очень худым лицом. Прижимая к себе пораненную руку, Нестеров пошел к длинному мрачному зданию. Посреди него — коридор со множеством дверей в обе стороны. Открыл одну и увидел на полу' согнувшихся своих товарищей, с какими ехал в
вагоне. В друг ую. дверь заглянул, здесь были те, что ехали в соседнем «пульмане».
В самом конце коридора дверь открыта. Виктор заглянул в нее и отшатнулся. Прямо перед ним, опершись на стену, сидели два человека. Но можно ли их назвать людьми?.. Один был настолько худой, что через землистого цвета кожу проступали все кости. Другой пухлый, с водянистым лицом. Волос на голове у обоих нет. Одеты в грязные лохмотья.
Они, кажется, заметили вошедшего.
— Подходи ближе… — прохрипел пухлый.
С болью смотрел Нестеров на полумертвых людей.
— Кто вы? — спросил, хотя понимал, что перед ним такие же, как он, но попавшие в плен еше раньше.
Худой, подняв голову, прошептал:
— Мы с сорок первого года… Был полный барак. Все гам… в двадцать шестом корпусе.
Застывшим взглядом смотрел Нестеров на этих двоих. А за окном всюду колючая проволока, часовые с автоматами на вышках, ощеренные пасти собак. Застонал от боли, но прошептал про себя: «А севастопольцы и здесь будут драться!»
Потянулись дни — длинные, как ряды колючей проволоки. Еще ночь на дворе, а всех в этих каменных корпусах поднимали. Забегали сюда солдаты с собаками, набрасывались на сонных, били прикладами, выгоняли на широкий двор, ярко освещенный прожекторами. Выстраивали по пять
— «фюнф цу фюнф». И считали, считали… Наконец, дежурный офицер, громко щелкнув каблуками, докладывал толстому коменданту концлагеря, что все в порядке. Лениво козырнув, комендант уходит досыпать.
Но узников концлагеря еще не отпускали.
Виктор стоял, стиснув зубы. Лил проливной дождь. Гнулись люди… Рядом с Нестеровым — двое из последней команды барака. Они стоят понуро, привычно.
— Чай будут давать, — хрипит пухлый — Семен Ребров. — И машет обреченно рукой. — Только что название «чай» — вода, заваренная с лебедой.
