Котовский слушал и чуть-чуть улыбался: ему нравилась запальчивость собеседника.
Рядом с ним спала какая-то крупная, дородная женщина со спутанными волосами, и мухи все время лезли в ее полуоткрытый рот. На верхней полке, над ней, скрючась и обливаясь потом, играли в карты три казака, причем один из них при каждом ходе смачно и с явным удовольствием ругался. По соседству собралась шумная, пьяная компания. В основном это были офицеры. Они пели, пили коньяк, которого у них были, по-видимому, неистощимые запасы. Встрепанный, потерявший человеческое обличье капитан в расстегнутом кителе, с налитыми кровью глазами, подтаскивал приятеля — уже совсем осоловевшего, оседавшего, как куль с мякиной, человечка — к открытому окну и исступленно кричал:
— Гр-риш-ша! Смотри в окно, мер-рзавец! Гр-риша! Смотр-ри, Гриш-ша! Как-кая кр-расота!
— М-м… — мычал Гриша.
— Гр-риш-ша! М-мы недостойны этой кр-ра-соты! Пей, Гр-риша!
— Н-не могу.
И на него напала икота.
— Какая-нибудь паршивая звезда, захудалая необитаемая планетишка третьего сорта, которой, в сущности, абсолютно все равно, существовать или не существовать, — она может болтаться в безвоздушном пространстве миллиарды, чертову прорву лет! А человек цепляется за свои пять коротеньких десятков лет, кашляет, страдает от ревматических болей, но хочет еще и еще, ну хоть денечек еще! А что, собственно говоря, еще? Ведь уже выцвела жизнь, вылиняли чувства, ощущения… Ведь уже и человека-то нет, в сущности говоря. Одна оболочка!
— Выводы? — спросил Котовский.
— Выводы? Человеческая жизнь должна измеряться иначе. Бывает мера веса, мера объема… А здесь — мера дел. Осуществить себя! Выкинуть что-нибудь такое, чтобы ахнули потомки!
— Ахнули?
— А главное — перед собой чтобы не стыдно… Вам смешно это слышать? Наивно очень? Да? Мне эти мысли все чаще стали приходить именно теперь, когда я вижу вокруг себя смерть, смерть, систематическое истребление нации… Когда это кончится? Во мне столько накопилось вопросов, сомнений, что вам и слушать надоест, а между тем мы подъезжаем к Одессе…
Раздельная… Карпово… Пригородные дачи… Да, это уже Одесса!
Пассажиры толпятся у окон, стаскивают с верхних полок чемоданы. Только два старичка-рыболова, ничего не замечая, продолжают беседовать о преимуществе мотыля, об утреннем клеве и прелестях ершовой ухи.
Когда поезд подходит к перрону и пассажиры бросаются к выходу, Орешников чуть слышно говорит:
— Что-то сейчас в «Валя-Карбунэ»? Хорошо там рыба ловилась. Вы не беспокойтесь, я никогда не лезу в чужие дела… Петр Петрович. А вы мне особенно понравились, когда я узнал, что вы вышвырнули Скоповского из окна. Это, по-моему, очень красиво. Я уважаю людей последовательных и принципиальных. А вы тогда действительно гремели на всю Бессарабию! Вашим именем пугали маленьких помещичьих детей!
«Черт побери, оказывается, узнал! Выдержанный человек. Вот почему он и откровенничал со мной!»
На лице Котовского мелькнула немножечко хитрая и в то же время добродушная улыбка:
— Я надеюсь на вашу порядочность, поручик. Вы знаете только Золотарева. Ясно? Вы вот говорили, что надо достойно жить. Я хочу прожить достойно. А как же иначе? Все мы так должны жить!
И без всякой связи добавил:
— Как же вы все-таки меня узнали? Очень мне это любопытно!
— Рыбка! — засмеялся Орешников. — Не надо было о рыбке говорить: что ловится после дождя. Ведь вы и мне когда-то это самое доказывали. Если бы не рыбка — никогда мне вас не узнать бы. А тут меня как осенило.
Вагон уже опустел, и они тоже вышли.
— Когда-нибудь еще встретимся!
— Обязательно!
Они пожали друг другу руки. На перроне была толчея. Много иностранцев. Много военных. И вскоре они потеряли друг друга из виду в этой текучей толпе.
Помещик Золотарев сел в извозчичий экипаж.
— К театру!
3
В центре города Золотарев заходит в магазины, останавливается перед витринами, читает афиши, просматривает приказы. С большой тщательностью он убеждается, что за ним нет никакого «хвоста». Очевидно, Орешников будет молчать. Но даже если бы и не молчал? Слежки нет, это бесспорно.
Одесса купается в солнце. Стоит немного отдалиться от центра — и уже тишина, безлюдье. Самое жаркое время дня. Даже быстрокрылые щурики не летают в это время. В эти часы или спят, наглухо закрыв ставни, или, изнывая от жары, пьют на улицах воду на льду и виноградный сок.
Приезжего не интересовали ни особняки на Французском бульваре, с их башенками, беседками, верандами, лепными вазами на фронтонах и агавами, лилиями вдоль садовых дорожек; ни пышный памятник Ришелье на Николаевском бульваре; ни тенты, сохраняющие прохладу в кафе Фанкони; ни каштановые аллеи; ни блестящий Ланжерон; ни Золотой берег с его купальнями.
Он рассеянно взглянул на морскую даль, на жалкие лачуги внизу, по обрыву. Ему захотелось пройти мимо здания Военно-окружного суда, с его высокими нишами. Не так давно вошел он в одну из этих огромных дверей, чтобы выслушать в мрачном зале приговор холодных судей. И вот он снова пришел сюда. Его руки не стягивают леденящие обручи, кандалы не звенят на ногах. Он теперь на свободе и пришел, чтобы бороться и победить.
Так, блуждая по безлюдному в этот час городу, Золотарев добрался наконец до госпиталя, постучал в кабинет главврача и заявил ему:
— Мне кажется, что у меня высокая температура.
Главврач, в белоснежном халате, сверкающий чистотой и стеклышками пенсне, пахнущий карболкой, благополучный, розовый, внушающий доверие, ответил медленно, разглядывая через пенсне посетителя:
— Ощущаете какие-нибудь боли?
Собственно, в госпитале не было никакой явки. Но главврач сочувственно относился к Советской власти, всегда готов был помочь людям, которые ни при каких обстоятельствах не складывали оружия.
Это повелось издавна. Еще в прежнее, дореволюционное время главврач прятал у себя на квартире революционеров, давал деньги на издание нелегальной литературы. Он был крайне осторожен, ни тени подозрения не падало на него. А сознание, что не совсем еще опустился, не погряз в мещанском благополучии, как чеховский Ионыч (он ужасно боялся этого!), сознание, что он вносит свою лепту в дело революции, успокаивало его совесть и давало возможность удобно, хорошо, красиво жить в прекрасном собственном доме, холить и лелеять жену и дочку и со светлой грустью наблюдать, как, несмотря на режим, постепенно изнашивается организм, появляется жирок, сердце начинает пошаливать… И, сам над собой подшучивая, он говорил:
— Что мне нужно для полного счастья? Три «п»: пенсионная книжка, покой и пурген.
Итак, доктор и теперь дал свое согласие: присылаемых к нему людей класть под видом пациентов в одной из палат госпиталя. На койке такого пациента, как и у других, появлялась дощечка с историей болезни, больной получал больничные туфли и халат и обязан был измерять температуру.
Котовский с удовольствием улегся в чистую постель, приняв предварительно ванну. Он еще не совсем оправился после тифа. Основным последствием перенесенной болезни был страшный аппетит. Главврач заметил это и сразу же предписал ему усиленное питание.
Палата, где поместили Котовского, была светлая, солнечная, с белыми высокими потолками, окнами в сад, стенами под масляную краску. И всего четыре койки.
На одной из коек — Котовский глазом не моргнул и виду не подал, что узнал, — лежал молодой паренек, находившийся совсем недавно в Тираспольском отряде.
Котовский, войдя в палату, поздоровался, ни к кому не обращаясь в частности, сразу же лег, укрылся с головой и уснул.
Вечером в умывальной, оставшись с этим пареньком наедине, они перекинулись двумя-тремя словами.
— Прошу учесть, что я в настоящее время — Разумов.
— Очень приятно. А вы имеете дело с помещиком Золотаревым Петром Петровичем. Рад познакомиться.
— Вам, вероятно, понадобится установить связи. Вы слышали о провале? Сейчас все налаживается. Пока отдыхайте, у вас неважный вид.
— Болел.
— Слышал. Отряд сильно пострадал?
— Очень. Ну, мы еще успеем поговорить. Идите первый. В палате — самые общие темы. Кто там остальные?
— С одним из них вам придется встречаться. Работает по связи.
В палате оставили только ночной свет. Сон у всех был отличный. Утром пришла сестра и, стряхивая градусник, весело спрашивала, как самочувствие. Котовский подождал, пока она уйдет, взял оставленную ею таблетку и отнес в уборную. Он в жизни не принимал лекарств.
Сразу же после завтрака начинался обход главврача. Обставлялось это с большой торжественностью. Главврач мчался по коридорам впереди, сияя чистотой и благополучием, распространяя вокруг себя запахи английского табака и карболки. За главврачом, еле поспевая, следовали ассистенты, с очень умными, очень интеллигентными лицами. Далее шествовала светловолосая, толстая, на массивных ногах, обтянутых фильдекосовыми контрабандными чулками, медсестра, несшая поднос с бесчисленными баночками и пузырьками. За ней нестройной толпой шагали доктора, заведующие различными отделениями.
