– Иди, сынок, поздоровайся с дядей Тарасом. Помнишь, как он тебе сказки рассказывал?
Артемка подошел к Беляеву, подал руку. Тарас Семенович обнял мальчугана, погладил его по голове.
– Вот, брат, какой ты большой стал!
– Скоро пахать с отцом поедет, – проговорила Анна, довольная вниманием, которое Беляев оказывает ее сыну.
За чаем Агафья, Матвей и дед Фишка рассказали Беляеву о смерти Захара, о гибели пчелы, о Зимовском, крепко осевшем в Юксинской тайге.
– А я вначале на пасеку было направился, – проговорился Беляев. – Да потом дай, думаю, спрошу на всякий случай у мужиков. Знают, наверное. По дороге встретил одного новосела, он мне и сказал, что на пасеке какой-то приказчик Кузьмина обосновался.
– А ты, Тарас Семеныч, на охоту? – спросила Агафья.
– Да. Решил опять побродить с ружьем, – ответил Беляев, незаметно подмигивая Матвею.
После чая Анна с Артемкой ушли в горницу, Агафья залезла на печь, а дед Фишка на полати.
Матвей задул свечку, они с Беляевым сидели в темноте у окна, разговаривая шепотом.
– Ты откуда и куда, Тарас Семеныч?
– Из города. Думаю тут у вас среди крестьян поработать. Ленин наказывает браться за это всерьез.
– Вот хорошо-то! Невмоготу мужикам становится. Ну, как ты тогда, после побега, добрался до Урала?
– Почти целый год там работал. Да вот послали меня опять в ваши края. По селам похожу, посмотрю, чем дышат мужики. Слышал, что в городе-то творилось?
– Толком ничего не знаю, Тарас Семеныч, – признался Матвей.
Беляев коротко рассказал о последних событиях.
– Про Антона Топилкина ничего не слышал? – спросил Матвей.
– Как же, все знаю. Он в Нарыме, в ссылке. Совсем недавно отправили.
– А Соколовская Ольга Львовна где?
– Ее, говорят, по Енисею за Полярный круг загнали.
– Крепко.
– Да разве этим задавишь революцию? Океан, Захарыч, не вычерпаешь ничем.
Они проговорили до утра, а утром Матвей запряг лошадь и увез Тараса Семеновича к себе на поля.
2
В соломенном шалаше-балагане, прямо на земле, кружком сидели: Матвей Строгов, инвалид Мартын Горбачев, старик Иван Топилкин, сослуживцы Матвея по действительной Кузьма Сурков, Архип Хромов, Захар Пьянков – брат Ермолая, погибшего на русско-японской, и еще человек десять.
Мужики жгли самокрутки, неторопливо разговаривали о своей жизни.
Беляев полулежал в углу балагана. Умными глазами он смотрел на мужиков, внимательно прислушивался к их разговору. Потом заговорил сам. Рассказал о жизни рабочих, о последних событиях в стране.
– Вот потому-то рабочие в городах, – продолжал он, – и поднялись на революцию. Не было у них другого пути. Всячески бились они, ища выхода из этой проклятой жизни: просили, требовали, бастовали, самому царю жалобу хотели подать, а в ответ получали только казацкие нагайки, полицейские пули да каторжную тюрьму. И не могло быть иначе, потому что законы, власти и суд в нашем государстве всегда на стороне фабрикантов, помещиков, самых зажиточных крестьян. Стало быть, нет для нас другого выхода, кроме борьбы против такой власти, пока своего не добьемся. А как бороться? Много думали над этим умные люди из самых лучших друзей рабочего класса и вашего брата, крестьян, и решили: всем народом надо подняться. Против народа никакая власть не устоит. А кто составляет большинство народа? Это вот вы, мужики, да мы, рабочие.
Беляев приостановился, обвел пытливым взглядом своих слушателей, прежде чем сделать окончательный вывод, и сказал:
– Выходит, что рабочему и крестьянину одна в жизни дорога: бороться за новые законы и порядки в нашей стране. А вот находятся люди, которые говорят, что никогда мужик не пойдет вместе с рабочим. И нам это очень нужно знать теперь, когда для рабочих-революционеров наступили тяжелые дни. Может, вы, мужики, не в пример рабочим, живете лучше, может, и впрямь вам нет никакого расчета ввязываться в борьбу? Давайте-ка вот откровенно, по душам, поговорим об этом.
Все зашевелились, заговорили вразнобой, перебивая друг друга:
– Худо живем, что и говорить!
– Надо бы хуже, да некуда!
– Последнего телка за подати тянут!
– Подати – еще не все! Свои живоглоты кабалой задавили.
– Работаешь будто на себя, а подсчитаешь, выходит – на Евдокима Юткина.
Разноголосый шум продолжался до тех пор, пока Матвей Строгов не приостановил его:
– Давайте, мужики, говорить по очереди, что ль. А то у нас, как у баб… Ну, Мартын, начинай, говори.
Схватившись за костыли, Мартын стал подыматься на ноги. Мужики замахали на него руками.
– Сиди, Мартын, чай не перед миром шапку ломать.
Мартын сел на солому, заговорил:
– Моя жизнь, мужики, вся у вас на виду. Всю жизнь бьюсь, а из нужды не вылажу. Когда война с японцами началась, говорили: вот отвоюем – и будет народу полегчание в жизни. Ну вот, отвоевали. Где же это полегчание? Конечно, кое для кого не только полегчало, совсем даже легко стало жить. Вся работенка – долги взыскивай да барыши подсчитывай, спи до отвала да пузо отращивай. Погляди-ка вон на Демьяна. Раздулся за войну, вонючий клоп! А наш брат опять голодай. Положили на этой войне народу тыщи. За кого? За царя? А что мне от него проку?! Ногу вот отняли, а платят за нее копейки. Был у нас в роте один фабричный из Москвы, Максимов по фамилии, так он мне прямо говорил: «Ты, Мартын, как ни воюй, ничего для своей мужицкой жизни не навоюешь!» И правда его вышла: живоглоты и раньше на нашем поте жирели, а теперь последнюю кровь сосут. Я так думаю, мужики, – закончил Мартын, – без борьбы нам эту постылую жизнь не перевернуть. Зовут нас фабричные к себе, в одну шеренгу с ними, стало быть, встать. Правильно! Всем миром будем держаться – никто против нас не устоит. Я хоть и на одной ноге, а еще повоюю за новую жизнь!
От слов Мартына Горбачева еще больше заволновались мужики.
Просидели они в балагане у Матвея до потемок. Каждый говорил по два-три раза.
Еще когда только мужики начали собираться в балаган, Матвей наказал деду Фишке выйти и посматривать – не появится ли на полях какой-нибудь ненужный человек. Дед Фишка вначале не понял – зачем это надо, а когда Матвей шепнул ему, что Беляев из беглых, старик проворно выскочил из балагана и зоркими охотничьими глазами стал озирать поля.
Всю беседу Беляева с мужиками он выслушал, привалившись к соломенной стенке балагана.
3
Из года в год в Волчьих Норах нового урожая ждали, как избавления от голода.
Старые пашни, никогда не отдыхавшие от посевов, быстро истощались, а разрабатывать новые было нелегко.
Первый обмолот приходилось начинать, когда хлеб еще зеленоват, зерно не вызрело и крепко держалось в колосе.
Евдоким Юткин и Демьян Штычков сами выезжали на мельницу. Мужиков они встречали, как дорогих гостей, на плотине возле моста. За размол одного пуда ржи оставляли в своем закроме восемь, а то и десять фунтов муки. Мужики ругали Евдокима с Демьяном на чем свет стоит, а на мельницу все-таки ехали. Но в этом году, в самый разгар страды, подвоз на мельницу вдруг прекратился. Не зная, что и предположить, Евдоким послал Демьяна разузнать, в чем дело.
Демьян долго бродил по селу. Улицы пустовали, и только старики и старухи с малыми ребятишками сторожили избы и дворы. Демьян собрался ехать обратно на мельницу, ничего не узнав, но увидел в окне Анну Строгову.
Уже темнело. Анна сидела у раскрытого окна и что-то толкла в чугунной ступе тяжелым пестом. Дома, очевидно, никого, кроме нее, не было.
Демьян воровски оглянулся и юркнул в калитку.
Когда он появился на пороге, Анна вскочила, испугавшись. Демьян несмело поздоровался. Пригласив, ради приличия, гостя присесть, Анна снова взялась за работу.
Крепкий и тяжелый, как сукастый лиственничный кряж, Демьян не спеша опустился, придерживаясь за стол короткопалой рукой.
– Ты что толчешь, Анна Евдокимовна?
– Смешно сказать, муку на квашню готовлю. Да разве я одна? Все бабы этой нуждой мучаются. – Она хотела засмеяться, но в уголках ее глаз блеснули слезинки, и она, скрывая их, наклонила голову.
Демьян широко расставил ноги и, упираясь руками в колени, проговорил:
– Чудаки! Пошто на мельницу-то не едете? Ай родной отец не мельник?
– А это уж ты говори с нашими мужиками. Сами не едут и нас не пускают.
– Отчего?
– Не хитри, Демьян, будто не знаешь? За помол дорого берете. Вы с моим батей тоже… Вместо сердец-то жернова в себе носите. Нет чтоб народу подешевле уступить. Все так и порешили: будем зерно в ступе толочь, а обирать себя не дадим.
Демьян по-бабьи всплеснул руками: экая прыть появилась у волченорских мужиков!
– Приедут! Куда им деваться, – засмеялся он и, благодарный за то, что Анна ему сказала, проговорил: – Брось, Нюра! Я тебе сегодня же ночью мешок муки притащу.
Анна решительно замахала руками.
– И не думай, Демьян! Матюша наказывал даже у бати ни одного фунта взаймы не брать.
