Гордость за своих соплеменников, воинов-героев, дозволялась всем, только не евреям. Их гордость считалась не гордостью, а посягательством на дружбу народов. Естественно, сталинскую: другой просто не могло быть.
…На пике празднования победы неожиданно умер один из главных идеологов Кремля Александр Щербаков, страдавший двумя, несовместимыми друг с другом, пороками: сердечной недостаточностью и запойным пьянством. Но он страдал еще и третьим пороком – лютым антисемитизмом, который считал излишним скрывать. О его устных указаниях по очищению культуры и журналистики от чрезмерного еврейского присутствия хорошо знали все, кто работал в этих сферах. Ответственный редактор фронтовой информации Всесоюзного радио Шая Крумин отказался выпускать в эфир материал о похоронах Щербакова, заявив, что это «антисемит, систематически извращавший указания товарища Сталина»[9], то есть человек, поступавший вопреки интернационализму вождя.
Какие же указания давал вождь, которого посмел извращать секретарь ЦК? В том же доносе, где сообщается о безумной выходке Шаи Крумина, дается ответ на этот вопрос – в интерпретации, разумеется, его самого: «Товарищ Сталин указал, что евреев не следует назначать на руководящие должности в освобожденных от оккупации областях, чтобы не дискредитировать евреев и спасти их от народного гнева (замечательное свидетельство сталинской заботы! – А. В.), а Щербаков распространил это разумное указание на весь центральный аппарат и на должности в областях, которые не имеют отношения к бывшим оккупированным территориям»[10]. С той же мотивировкой отказались вести траурный репортаж из Колонного зала, где проходило прощание с усопшим, репортеры Лубович и Амнисович".
Какая судьба постигла эту безумную троицу, видимо, каждому ясно. Но ясно и то, что выступить в такой форме и с такой самоубийственной отвагой могли лишь люди, которые, с одной стороны, все еще оставались фанатиками коммунистического романтизма, а с другой – были потрясены уже не слухами, а проведением в жизнь новой сталинской политики. Гитлер своего добился: Сталин приступил к осуществлению его замысла, но не так брутально, не так воинственно и откровенно, без газовых печей, а с присущими ему методичностью, постепенностью и вероломством, психологически готовя население к идеологическим новациям.
В начале сентября все того же, 1945-го, года в Киеве произошел инцидент, произведший на сотрудников ЦК (читай: на Сталина) сильнейшее впечатление. Шедший по улице майор с четко выраженными семитскими чертами лица, увешанный множеством боевых орденов и ленточек, свидетельствующих о полученных ранениях, подвергся злобным оскорблениям от повстречавшихся ему двух офицеров – русских. Они набросились на него, требуя «от вонючего жида» снять ордена, которые тот, разумеется, «купил, отсиживаясь в Ташкенте», когда «русские солдаты на фронте проливали свою кровь». В отчаянии, защищаясь, майор выхватил револьвер и уложил на месте обоих. Их, демонстративно торжественные, похороны, в которых приняло участие много тысяч человек, спровоцировали еврейский погром. В городе было убито пять евреев, тридцать шесть человек получили тяжелые увечья, более ста – доставлены в больницы с ранами разной тяжести[12].
Группа киевских евреев, среди которых был награжденный самым почетным, солдатским орденом Славы Гирш Котляр, обратилась со слезным письмом к Сталину, Берии и главному редактору «Правды» Поспелову, взывала к справедливости и, конечно, напоминала о нерушимой ленинско-сталинской дружбе народов. Ответом было лишь осуждение за двойное убийство заслуженного фронтовика (он действовал в состоянии необходимой обороны и потому даже в соответствии со сталинскими законами не мог быть осужден), тогда как ни к одному погромщику, в том числе и к убийцам; никаких мер принято не было. Точнее – их даже не искали[11]. Из резолюции на письме – «Товарищу Сталину доложено. В архив» – можно сделать вывод, какое впечатление наверху оно произвело.
К тому времени уже и без того крайне малое число евреев в высших эшелонах власти сократилось еще больше. Кроме Лазаря Кагановича вблизи Сталина остался пока еще непотопляемый Лев Мехлис, невежда, наглец и самодур, о котором общавшиеся с ним по службе люди – все без исключения – не могли впоследствии сказать ни одного доброго слова. Сталин прекрасно знал про «деловые качества» своего холуя (напомню: в 1941-1942 годах из-за его бездарности и самонадеянности погибли десятки тысяч советских солдат под Керчью), но ничуть не хуже он знал, что тот предан ему как собака. Снятый на короткое время с обременявших его высоких постов, он вскоре снова будет назначен Сталиным министром государственного контроля СССР. Наряду с Кагановичем, Мехлис выполнял роль еврея, который своим присутствием в сталинской свите должен был опровергать любые «сплетни» о кремлевском антисемитизме. В правительстве остались пока (на очень короткий срок) еще три еврея: Борис Ванников (нарком боеприпасов), Бенцион Рыбак (нарком нефтяной проышленности) и Семен Гинзбург (нарком по строительству) – он был очень компетентным специалистом и поэтому сохранял свое положение дольше других. На значительно более скромных постах (заместители не союзных, а республиканских министров) coхранилось несколько человек (Наум Анцелович, Давид Райзер, Соломон Брегман, Иосиф Левин), а один из руководителей партизанского движения в Белоруссии – Григорий Эйдинов до 1948 года оставался даже секретарем республиканского ЦК партии и вице-премьером правительства республики. Наконец, одним из отделов ЦК (организационно-инструкторским) заведовал Михаил Шамберг, не хватавший звезд с неба, унылый аппаратчик, личный приятель набиравшего вес и ценимого Сталиным – Георгия Маленкова, что и позволило ему какое-то время еще удержаться на плаву.
Все эти единичные примеры, будучи последними рудиментами прошлого, являлись не больше чем безмолвным опровержением потенциальных обвинений Сталина в антисемитизме. Ни один еврей более молодой генерации уже не имел ни малейших шансов оказаться на посту даже среднего и ниже среднего уровня. Сотни генералов еврейского происхождения были оттеснены на самые дальние позиции: большинство отправлено в отставку, другие отосланы в самые отдаленные округа без надежды на какое-либо повышение.
Об этом с горечью рассказывал впоследствии дважды Герой Советского Союза, генерал-полковник Давид Драгунский, который сначала сам пал жертвой сталинского антисемитизма, а под конец жизни, когда ему вообще уже ничего не грозило, опозорил свои седины, согласившись – «по указанию партии» – возглавить комитет по борьбе с сионизмом[14].
В адвокатских досье моей матери, хранящихся в нашем семейном архиве, есть немало свидетельств о репрессиях, которым сразу после войны и несколько лет спустя подверглись евреи только за то, что они выражали недоумение по поводу новой сталинской национальной политики или даже перепечатывали, передавали из рук в руки, а то и просто читали вслух в какой-нибудь компании стихи советских поэтов (подлинные и апокрифические), где выражалось недоумение в связи с унижением, которым стали подвергаться евреи в «общественном мнении», в высказываниях и действиях должностных лиц.
Не знаю, обращались ли все они за защитой в Еврейский Антифашистский Комитет, но по логике только туда им и следовало обращаться. А куда же еще? Ведь в глазах людей, не погруженных в патологические выверты партийной бюрократии, комитет и был создан, чтобы бороться с фашизмом во всех его проявлениях, причем именно с той ипостасью фашизма, которая обращена против еврейского народа – это видно уже из его названия.
Именно убежденность многих людей, что только в этом комитете они найдут понимание и защиту, побуждало их взывать к Михоэлсу и его коллегам. А те, естественно, посылали соответствующие запросы, просили компетентных товарищей обратить внимание и принять меры к тем, кто проводит национальную дискриминацию, которая извращает основные принципы советской власти. Прежние увещевания, стало быть, на них не действовали. Появилась нужда уже не в увещеваниях, а в окриках.
Сталин никогда не произносил ни одной антисемитской речи, в его «литературном» – письменном, а не устном – багаже, доступном читателям, нет ни одного антисемитского высказывания. Абсолютно все, в том числе и новое, сталинское решение «еврейского вопроса», он делал чужими руками. Но любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с реальной ситуацией, существовавшей при нем в Советском Союзе, хорошо знает: ни одно мало-мальски важное политическое действие не происходило в стране без его указания или хотя бы без его согласия: впрямую высказанного или просто молчаливого. На этот раз «еврейским вопросом», который был всегда в ведении только идеологических партийных структур, стала заниматься (не по своей же инициативе!) Лубянка.
