— Алексиково отобьется и без нас, — сказал Сыхра.
— Значит, не хотите взять меня с собой? Я была бы не первой и не последней. — Катя заплакала.
— Ты и здесь наша, — сказал Бартак. Она подняла на него глаза, полные слез:
— Да, но помни, жить без тебя я не буду!
— За это надо выпить! — вскричал Иржи Коничек. — Катя, за вашу верность!
Катя вытерла слезы, но веселье как-то погасло. Голубирек не спускал глаз с красивой Катиной руки, лежащей на плече Бартака. Коничек молча курил. Вдруг Сыхра поднялся:
— Ребята — домой. Катя пугает нас казаками — и впрямь, мы должны быть в своих вагонах. А Войту оставим, сегодня от него мало толку.
Прощание было кратким, но бодрым. Катя оживилась, проводила гостей. Заперев за ними дверь, подошла к Войте.
— Не веришь, что буду твоей до смерти?
— Зачем ты так говоришь?
Она открыла окно в сад, выглянула в темноту. Под окном белели яблони. Наконец-то есть у нее человек, ради которого стоит жить… Войта, дорогой мой человек, ты, должно быть, и не подозреваешь, что ты для меня значишь…
Где-то близко раздались выстрелы и крик. Катя испуганно оглянулась, побежала на кухню. Босой, в одних брюках, Войта беззаботно умывался в широком тазу.
Она подала ему полотенце, сняла с вешалки у двери его портупею с оружием и бережно положила на столик у постели. Потом принесла его сапоги и одежду, чтоб все было под рукой.
Бартак, улыбаясь, наблюдал, как ходит она по комнате, убирая со стола. Вдруг она остановилась.
— Я знаю, ты думаешь, твоя Катя трусиха, но я действительно боюсь за тебя. Сегодня днем застрелили секретаря городского комитета партии…
Он быстро поднял голову.
— Его убили на Петроградской улице, там, где вы арестовали купца Антонова и его компанию. Все они утром были расстреляны, а после обеда их сообщники подкараулили секретаря… Ты знаешь — он ничего не боялся, ему выстрелили в спину. От твоих товарищей я это нарочно утаила.
— Напрасно!
— Успокойся, Войта. Убийца уже в наших руках, и мы ищем его пособников.
Тут Катя снова расплакалась так, что плечи ее стали судорожно вздрагивать. И все стояла посреди комнаты, словно боялась упасть, если тронется с места.
Войта ничего не понимал. Отчего сжимается ее сердце? Что пугает ее, когда он с ней?
Часть вторая
Чехословацкий полк двинулся из Алексикова в Филонове, чтобы соединиться со своей дивизией. Эшелон с батальоном Голубирека прошел мимо филоновского вокзала и остановился за станцией, в поле. Эшелону Вацлава Сыхры отвели место на резервном пути, недалеко от железнодорожного моста через Бузулук. Другие полки шестнадцатой дивизии, прибывшие тремя неделями раньше, после неудачной атаки на Урюпинскую, заняли все свободные помещения в городе, и чехословакам ничего не оставалось, как жить в вагонах.
Василий Киквидзе приветствовал чехословацкий полк на большом митинге. Сопровождаемый Книжеком и комиссаром Кнышевым, он прошел перед строем. В рядах стояли уже не только чехи и словаки — Киквидзе видел незнакомые лица сербов, итальянцев, немцев и венгерских красногвардейцев, пополнивших полк. Начдив улыбался старым знакомым по походу на Урюпинскую. «Братья, товарищи, я счастлив, что мы опять все в сборе!» — радостно выкрикивал начдив.
Около кавалеристов он задержался дольше. Шама, Аршин, Барбора, Петник, Конядра сидели в казацких седлах как влитые. Киквидзе сказал:
— Слышал я о вас добрые слова, товарищ Конядра, и рад вас видеть. Мы назначили вас командиром конного взвода.
И других называл по имени Киквидзе; хвалил чистых коней и пулеметную тачанку. Показал на Лагоша: «Тебя я не знаю!» Глаза начдива сияли при виде четкого строя.
— Товарищи! — прокричал начдив. — Предлагаю новое название для вашего полка — Интернациональный! Согласны?
Полк отозвался бурным одобрением.
Вместе с командирами полков Киквидзе ушел в вагон Книжека, а бойцы с полчаса еще слушали полковой оркестр. Барбора перестал думать о том, как расставался с Фросей, забыв уже ее неиссякаемые слезы и несколько милых веснушек на носу. В паре с Лагошем он попробовал сплясать «казачка».[6]
— Смотри, чех, а скачет, как словак, — смеялся Курт Вайнерт.
— У меня предложение, ребята! — заявил Йозеф Долина. — Давайте осмотрим Филоново. По коням!
Аршин Ганза первым вскочил в седло. Подбоченясь, он поскакал вслед за Долиной, приподнимаясь на стременах. У железнодорожного моста, смелым изгибом соединявшего берега Бузулука, Петник сказал Шаме:
— А мостик что надо — жалко мне было бы взрывать его.
— Надо бы осмотреть и тот берег. Глядите, какие кусты — мы все в них укроемся. А ту высотку над берегом тоже нужно обследовать. С нее хорошо на санках кататься, был бы снег…
Отдохнувшие кони не дали всадникам договорить: пошли аллюром, отбрасывая песок из-под копыт. За два часа объехали весь город. Когда они возвратились, к ним подошел Войта Бартак с расспросами о том, что они видели.
— Завтра я поеду с вами, — сказал он Долине, — углубимся подальше в степь. Начдив хочет знать, где скапливаются казаки. У вагонов останется Барбора со своими ребятами.
— Я и зайца-то не видел, не то что мужика при лампасах, — заметил Аршин.
— Зато я видел много красивых баб, — ухмыльнулся Ян Шама. — Стирали белье в реке, и, честно говоря, все стоят доброго слова. А как они умеют подоткнуть юбки!
— Может, такие же «крестьянки», как твоя Анфиса? — язвительно спросил Бартак.
— Куда там, Конядра разглядел бы с первого взгляда, — парировал Шама и пошел к бочке с питьевой водой.
Долина принес от Кнышева чешские газеты. Бойцы уселись вокруг него, пришли и красноармейцы из соседнего вагона.
Долина читает медленно, и, хотя голос у него груб, лицо так и светится. Ему нельзя не верить, читает он с такой убежденностью, словно высказывает собственные мысли.
Властимил Барбора слушал и размышлял. Вот Йозеф читает о единстве, о сплочении пролетариев всего мира. Это необходимо, но как достичь, чтобы весь мир объединяла одна идея? Это, наверно, и невозможно вовсе. Поговорить бы об этом с Фросей! Она девушка особенная — не только потому, что он ее страшно любит, — она вообще с умом. Сказала ведь, что в пролетарской партии нечего делать кулакам и купцам — все равно за свое примутся, людям вредить будут. Да, голова у Фроси хорошая. Она называет его Властик, как мама… И такие разговоры иной раз заводит, словно не с милым сидит. «Когда эта война кончится, Властик, — сказала она однажды, — поедем мы в мое село и организуем артель. Я уже вижу, как ты будешь здорово работать». Власта потянул носом. Не для меня это, Фрося, думать о таких далеких делах. Я солдат революции, и мой долг оставаться в строю. А что будет дальше — увидим…
— Йозеф, — крикнул вдруг из угла Ганза, блестя лукавыми глазами. — Не пора ли перевернуть страницу? А то взгляни на Власту: уснул ведь от твоего чтения. Был бы у него чуб да бритая голова, я бы сказал: запорожец, которого убаюкала милая!
— Эй, заводила, а ты не подумал, может, именно теперь нам вовсе не хочется слушать твою трепотню? — прикрикнул на него Шама.
— Я треплюсь? Вот новость!
— А кто тут болтает больше тебя? — строго сказал Долина. — Ян прав. Не думай, что ты умнее всех.
Продолговатое лицо Ганзы нахмурилось.
— А ты думаешь, что у тебя смекалки столько, что в бочке не поместится?
Власта Барбора встал с седла.
— Чего вы ругаетесь? Если Аршина это успокоит, я обрею голову и отращу чуб. Читай дальше, Йозеф!
Но ссора все-таки разгорелась. Шама и Ганза кричали друг на друга, вмешались Петник с Барборой. Бартак и Долина выскочили из теплушки и ушли в командирский вагон.
— Если бы я не любил Аршина, влепил бы ему здоровую оплеуху, — сказал Долина.
Войта рассмеялся:
— Зачем? Он уже сам жалеет, что сорвался.
Как только Долина и Бартак ушли, Шама закричал во во всю глотку:
— Так, товарищи, начальства нет, теперь мы будем судить Ганзу своим судом! Он у нас узнает, как всех задирать! Ну чего он прицепился к Долине и к Власте? Сделаем чуб Аршину! Запорожец из него не получится, но татарин выйдет!
Шама побагровел, его лицо стало таким же огненным, как и его грива.
Берджих Ганза ухмыльнулся, не торопясь вытащил он из ножен шашку, провел пальцем по лезвию и гаркнул:
— Подойди-ка поближе, сын смерти! Господа, не плачьте над ним, я отправлю его на тот свет безболезненно.
Ян Шама делал вид, будто не слышит, но глаза его метали искры. Он повернулся к Карелу Петнику:
— Портняжка, возьми-ка ножницы и за дело!
Никто и оглянуться не успел, как Шама кинулся на Ганзу, вырвал шашку из его руки, и оба покатились по полу. Сила у Шамы была страшная — в одну минуту Аршин был привязан к своему седлу. Подошел Петник с ножницами и гребенкой.
