Издалека он услыхал тревожный вопль сирены «скорой помощи», белый с красными крестами автомобиль подошел к траншее, и тотчас оттуда выскочили двое молодых парней — врач и санитар.
Ни о чем не спрашивая, не снимая своих белоснежных халатов, они спрыгнули вниз, схватили лопаты и так же неистово, как и остальные, стали копать.
Санька не знал, сколько прошло времени, некогда было взглянуть на часы, но ему казалось, что углубляются они необычайно медленно и копают уже очень долго.
«Только бы успеть! Только бы успеть! Скорее! Скорее!»
Наконец показалась труба. Еще несколько десятков взмахов лопатами, и она обнажилась до половины — толстая полутораметровая, глянцевито поблескивающая изолированной поверхностью — труба-спасительница. Только на нее была надежда. Она первая приняла на себя сокрушительный удар грунта, не дрогнула, не просела.
— Теперь осторожно! — крикнул врач. — Не пораньте их лопатами. Останутся четыре человека, остальные уходите.
Взмах лопатой, еще, еще! Осторожно, осторожно, потише!
И вот Санькина лопата наткнулась на обломок доски, он вытащил его и тотчас увидел ногу в брезентовой штанине.
Он поспешно схватил ее и тут же отпустил, потому что увидел — нога как-то неестественно вывернута.
И вдруг все услыхали глухой стон.
Санька, врач, санитар, Филимонов бросились на колени и судорожно стали разгребать землю.
Вот показались края приямка, из-под трубы высунулась рука, медленно сжались и разжались пальцы, и рука бессильно упала.
Врач ухватился за руку, потянул. Грунт зашевелился, и боком из-под трубы показалась Зинка.
Лицо ее было голубоватого цвета — куда и девался знаменитый, во всю щеку, румянец. На лбу красовалась огромная шишка.
Зинка несколько раз глубоко вздохнула и вдруг села, ошалело хлопая ресницами и дико озираясь.
Наконец потускневший взгляд ее прояснился, она оглядела всех и вдруг вскочила, снова полезла под трубу.
— Рехнулась, — с ужасом проговорил Филимонов, но Зинка тут же отозвалась:
— Сам рехнулся! Божьего скорей тащите! Ежели Божьего погубите — всех поубиваю к чертовой матери!
Травкина вынимали со всей возможной осторожностью.
Стало ясно, что у него сломана нога. Лицо Алексея Дмитрича было бело, и на этой белизне резко выступали лиловые губы.
Врач что-то приказал санитару и опрометью бросился из траншеи. Санитар умело и не суетясь стал делать искусственное дыхание.
Вернулся врач, поспешно вытирая грязные руки мокрой марлевой салфеткой. Резко запахло спиртом.
Он проворно отломил головки у двух ампул с желтоватой жидкостью, наполнил шприц.
Санитар обнажил Травкину тонкую жилистую руку, и врач четким движением всадил под кожу иглу.
Сперва медленно-медленно порозовело его лицо, потом дрогнули ресницы, но глаза все не открывались.
Оттолкнув санитара, бросилась рядом с Травкиным на колени Зинка.
Слезы текли по ее лицу, смешивались с землей, размазывались, но она ни на что не обращала внимания.
Она осторожно взяла в руки голову Травкина, поцеловала его в глаз и попросила:
— Очнись, Лексей Митрич! Очнись, милый, — и, обернувшись к Саньке, так же тихо сказала: — не уберегли! Такого человека не уберегли!
Санька вздрогнул, опустил голову, и такая тоска подступила к сердцу, такая боль, будто сердце его кто-то сжал грубой шершавой ладонью.
— Нечего тут истерику разводить, — резко сказал врач. — Он очнется сейчас. А вы, — он ткнул пальцем в Филимонова, — принесите-ка из машины носилки, поможете санитару.
Филимонов поспешно бросился из траншеи.
Травкин открыл глаза.
Взгляд его был вполне осмысленный, будто спал спокойно человек и вдруг проснулся оттого, что уже время, оттого, что выспался. Он спокойно оглядел всех вокруг и слабо улыбнулся. Хотел приподняться, но тут же лицо его исказилось и он застонал.
— Лежите спокойно, голубчик. Все в порядке! Все кончилось хорошо. У вас слегка повреждена нога, потому и больно. Сейчас мы отвезем вас в больницу, — мягко сказал врач и взял пальцами запястье Травкина, стал слушать пульс.
Травкин чуть заметно кивнул головой и снова прикрыл веками глаза.
Принесли носилки, осторожно положили на них Алексея Дмитрича, вынесли наверх к машине.
Только тут Санька увидел, что по обеим сторонам траншеи стоит густая молчаливая толпа и лица у всех серьезные и печальные.
Перед тем как убрали в машину носилки, Алексей Дмитрич слабо поманил к себе рукой Саньку, а когда тот подошел и наклонился к нему, тихо проговорил:
— Все в порядке, Александр Константинович, ни о чем не беспокойся, я живучий. А в том, что случилось, никто не виноват, не казните себя, не надо, дорогой. До свидания.
И Травкина, прекрасного, деликатного человека с нелепым прозвищем Божий Одуванчик, увезли в больницу.
Зинку тоже хотели увезти, но она не далась. Такой подняла крик, что врач послушал, послушал, махнул рукой и отступился. Только помазал ей зеленкой неправдоподобно большую шишку.
— Как только вы трубу головой не проломили? — пошутил он и уехал.
А Зинка стала рассказывать:
— Я как увидела, братцы, стена падает, цап Митрича в охапку и нырнула под трубу. Да ка-ак жахнулась об ее башкой — брызги из глаз и такой гул, будто в колокол билом чугунным вдарили, будто звон на весь Питер. Слыхали?
— Слыхали, слыхали, конечно, слыхали! — смеялись слушатели.
— Ну вот. Засыпало нас. Я перед лицом Митрича норку проложила. Дыши, говорю, Митрич, счас нас отседа выволокут. А он, понимаешь, едрено корень, и тут лыцарь — вы, грит, поудобней устраивайтесь, Зина, шепчет мне, значит, такие слова, а у самого, родимого, нога уже, значит, была сломанная-а-а!
И Зинка вдруг снова заплакала. Наступила, видно, разрядка огромного нервного напряжения, в котором она находилась, и теперь Зинка заливалась в три ручья, шмыгала носом, причитала, приговаривала сама себе непонятные совсем слова, размазывала слезы по лицу.
Все почтительно молчали, никто не улыбнулся, только Санька переглянулся с Филимоновым и ласково погладил ее по плечу.
Балашов был в странном состоянии: у него все дрожало внутри, и ноги дрожали, и руки — так бывает, когда человек смертельно устал и очень давно не ел.
Но на лице его неудержимо расползалась улыбка.
Он знал, что впереди ждут его всяческие крупные неприятности. Но ему было совершенно наплевать на это, потому что самое главное было в другом: живы, спаслись Травкин и Зинка.
И потому, когда на такой же большой скорости, как «скорая помощь», к траншее подлетела машина линейно-контрольной службы, в которой сидели управляющий трестом Петр Петрович и главный инженер управления, Санька остался спокоен. Он не звонил в управление, и, как потом выяснилось, никто из рабочих не звонил. Видно, нашлись доброхоты, сообщили, сгустив фантастически краски. Потому что управляющий и главный выскочили из машины такие бледные и испуганные, какими их Санька еще не видел. Главный бросился к Саньке, схватил его за плечо и, очевидно, от волнения сказал слова, несколько нелепые в данной обстановке.
— Ты только не волнуйся, Балашов! Ты только не волнуйся, — пробормотал он и, понизив голос, быстро прошептал: — Сколько убитых? Сколько раненых?
И когда изумленный Балашов ответил, что убитых, слава богу, нету, только у Морохиной шишка на лбу, а у Травкина повреждена нога, Григорий Степанович с шумом выдохнул воздух и вдруг разъярился и стал орать на Саньку и чуть ли не топать ногами.
Санька понимал его, понимал, что ехал сюда главный, ожидая увидеть всяческие ужасы, увидеть погибших, которых, как сказал неизвестный доброхот, очень много. И теперь, когда он узнал, что все окончилось сравнительно благополучно, у него наступила реакция, и вот он кричит и топает ногами.
Санька почти не слышал всех этих гневных слов, а только кивал головой. Он чувствовал себя виноватым и был согласен со всем. И только последние слова он разобрал четко.
— Вас будут судить, Балашов! Судить за преступную халатность, — сказал Григорий Степанович и отошел.
И тут Санька услышал резкий Зинкин голос. Она наступала на главного, как разъяренная медведица, шишка ее победно блестела зеленкой, и грозно сжимались над головой сжатые, увесистые кулаки.
— Это кого это судить? Константиныча нашего судить? Не выйдет, гражданин хороший! Да мы все, — она оглянулась на хмуро молчавшую бригаду, — да мы все костьми лягем! Еще чего удумали! У нас работа такая! На ей все случается! А они сразу — «судить»! Ты не гляди, что он молоденький, у нас такого прораба не бывало еще! Не выйдет, гражданин хороший! Не допустим!
Главный оторопело попятился, оглянулся на Петра Петровича.
И вдруг управляющий трестом улыбнулся:
— Ладно, Григорий Степанович, поехали в больницу, узнаем, как там у Травкина дела. Не терзай ты прораба, ему и без нас тошно. А насчет суда — что ж, порядок есть порядок, случилось ЧП. Но голову, думаю, не отрубят. Живым оставят. — Он усмехнулся. — Тем более, у него такие защитники. В обиду не дадут.
