Они уехали, а Санька остался со своей бригадой, с товарищами своими. Он глядел им в глаза, а они смотрели на него — серьезно и обеспокоенно.
И Санька думал о том, что все эти люди — его друзья, верные и близкие, что он сроднился с ними и, что бы ни произошло, его не бросят, не оставят в беде.
Окончился какой-то период в его жизни, и начался другой, в котором он уже не сможет больше прощать самому себе многое такое, что мог простить раньше.
Кончилась его юность, ушла безвозвратно.
Самая долгая ночь Саньки Балашова прошла. Ночь, в которую вспомнилась вся жизнь. А впереди был суд. Товарищи Санькины станут судить его.
Затопал по квартире Митька — счастливый человек, у которого не было еще в жизни ни горя, ни неприятностей, а только радость и удивление перед огромным загадочным миром.
Балашов неторопливо и тщательно брился.
Митька подошел, завладел его свободной рукой, ткнулся мордахой в ладонь, залопотал что-то о своих неотложных, важных делах.
Санька помог Даше одеть его, поцеловал обоих. Даша повела сына в детский сад.
— Дашенька, может быть, не надо тебе приходить? Ну чем ты мне поможешь? — неуверенно спросил Балашов, но тут же понял, что сказал он это зря и спорить с женой бесполезно.
Она медленно покачала головой, поглядела ему в глаза:
— Я обязательно приду, Саня. Что бы ни случилось, что бы тебе ни говорили, ты знай, что я рядом, знай, что мы тебя очень любим — я и Митяй, и ты нужен нам больше всех на свете.
Жена с сыном ушли, и Санька долго глядел в окно им вслед. Посреди двора они обернулись, человек маленький и большой, самые близкие ему люди, и помахали ему на прощание.
Балашов тоже поднял руку, пошевелил пальцами.
После бессонной ночи он чувствовал себя вялым, но Дашины слова подействовали, как допинг на усталого спортсмена. Даша была сдержанный человек. Санька иногда даже обижался на нее: о чувствах своих она предпочитала молчать, даже в самые интимные минуты.
А тут вдруг такие слова...
Санька неторопливо оделся. Накрахмаленная рубашка приятно холодила тело. Запах ее был свеж и чист. Санька взглянул в зеркало, оттуда на него поглядел бледный, худой человек с темными кругами под глазами, человек этот холодно сверкнул очками, вдруг показал язык и улыбнулся.
Будет суд. Никогда еще его не судили. И Санька боялся. Ей-богу, ему было бы легче, если б судили его в суде настоящем: люди там делают свою работу, это их профессия, занятие такое — судить человека, если он натворил что-нибудь, допустил оплошность или ошибся в жизни. Пусть накажут, если виноват... Официально, согласно закону. А тут совсем другое дело. Тут соберутся товарищи, люди, которые знают тебя как облупленного, люди, которые работают рядом. Они соберутся добровольно и добровольно скажут о тебе все, что думают. И если ты человек дрянной, то выволокут будто голенького перед всем честным народом и ты увидишь себя такого, каков ты есть на самом деле.
И тут ты узнаешь, какая тебе есть настоящая цена.
Саньке было страшно и тоскливо, потому что он знал: если б в тот злосчастный день был он чуть внимательнее, ничего бы не случилось с милым его сердцу человеком Травкиным и с Зинкой тоже.
Он не собирался оправдываться и выкручиваться. Просто ему было страшно. И единственное, что утешало его и поддерживало, это то, что он сам уже судил себя сегодня, судил с пристрастием, разбирал по косточкам. И потому знал, что любое решение его товарищей он примет без причитаний и жалких слов и не сломается, потому что за одну эту ночь стал наконец взрослым человеком, мужчиной.
А на другом конце города устало протирал воспаленные глаза Сергей Филимонов. Кухня была вся в сизом дыму, горько пахло табаком. И у Сергея ночь была нелегкой, потому что вспоминать свою жизнь тоже, оказывается, труд. И труд тяжелый.
Сегодня суд. Судить будут прораба его — Саню Балашова, а Сергей считал, что судить-то должны его, Филимонова, и он не собирался скрывать это свое мнение.
Он знал, что будет драться за своего прораба, за этого тощего очкарика, который незаметно стал для него близким человеком.
День вчерашний окончился. Было семь часов утра. И настала пора идти навстречу дню сегодняшнему.
ВОСЕМЬ ЧАСОВ ПОЛЕТА
ИЛ-18 был брюхат и приземист. Натужно ревя турбинами, он нехотя оторвался от земли, ушел в небо.
Никита Скворцов приник к иллюминатору, ощутил щекой прохладную гладкую поверхность стекла.
Земля медленно поворачивалась внизу, будто подробная, искусно сделанная топографическая карта. Земля песков, каналов и гор.
Самолет сделал плавный разворот и лег курсом на Каспий. Там будет посадка, следующая — в Харькове, а оттуда уж и рукой подать до Ленинграда.
Все точно так, как было совсем, кажется, недавно, только летит Скворцов в обратную сторону, и летит один.
Никита изо всех сил пытался заставить себя не думать о Татьяне, запрещал себе это. Но воспоминания неудержимо нахлынули на него, затопили.
Многовато все-таки восемь часов полета. А тогда они промелькнули как один миг, и почему-то всю дорогу они хохотали как сумасшедшие. Им даже сделали по этому поводу замечание.
Желчный сухолицый старик закричал вдруг, что их смех звучит издевательски во время такого серьезного дела, как полет на аэроплане.
Так и сказал: «на аэроплане».
Никита с недоумением взглянул на него и увидел, что старичок смертельно боится, — лицо его казалось костяным от ужаса. Татьяна тоже поняла это. Она повернулась к старику и мягко сказала:
— Вы не бойтесь. ИЛ-18 очень надежный самолет. Все будет хорошо, долетим.
Старик вымученно улыбнулся, благодарно кивнул и закрыл глаза.
Потом в ресторане харьковского аэропорта Никите подали совершенно сырого карпа.
Татьяне — нормально зажаренного, а ему такого, что, казалось, ткни в него вилкой, и карп запрыгает на тарелке.
Мысль об этом так рассмешила обоих, что прибежал обеспокоенный официант. Несмотря на заспанный вид, чувство юмора в нем не дремало.
Нимало не смутившись, он схватил Никитиного карпа и серьезно сказал:
— Этот нехай еще поплавает, он же живей живого, а вы его вилкой в бок. Счас отбивную принесу. Свинячью.
— А хрюкать она не будет? — спросил Никита.
— Не, — ответил официант, — вона вже отхрюкалась, бедолага.
— Он из лиги защиты животных, — сказала Татьяна.
— А неплохая находка для рекламы: котлета с поросячьим визгом, — сказал Никита.
Почему в горе память так беспощадна?.. Почему помнится самая мелочь, каждый жест, слово?..
Когда самолет приземлился в Алиабаде, от голода Никита щелкал зубами как волк.
Несмотря на весну, на то, что Средняя Азия занимает первое место в стране по количеству солнечных дней, было очень холодно.
Пока выгружался багаж, подошли к величественному, толстому шашлычнику.
Нанизанные на шампуры, шкворчали, истекали соком невиданно аппетитные шашлыки. Жарились они на саксауловых корявых сучьях. И терпкий душистый дым этого знаменитого дерева пропитывал мясо, делал его еще вкуснее.
Никита мгновенно слопал два шашлыка. Он ел так аппетитно, что Таня не выдержала, присоединилась к Никите.
— Что это у вас так холодно, отец? — спросил Никита. — Средняя Азия называется!
Шашлычник важно покачал головой и, как величайший секрет, сообщил:
— Этим году Сибир на ремонт закрылся. Холодно.
Никита и Таня расхохотались, и шашлычник снизошел — сморщил в улыбке лицо бронзового восточного божка.
Так началась семейная жизнь Никиты и Татьяны Скворцовых.
С Татьяной Никита познакомился в бассейне. В то время он приходил туда уже не плавать, не тренироваться, а просто так, по старой памяти.
Он любил влажный воздух бассейна, глухие звуки голосов, плеск воды, даже неуловимый и устойчивый запах хлорки, который неистребимо присутствовал во всех закоулках этого огромного здания.
Все детство и юность его были связаны с бассейном, — ходил он туда с десяти лет. Тренировался истово, фанатично, добился первого разряда, а дальше заколодило, результаты не улучшались, и Никита стал охладевать к плаванию.
Техника у него была, было вроде и желание, но не хватало силенки. И тогда добрый и мудрый Анатолий Иванович Пчелин отлучил его на полгода от воды, заставил заниматься самбо, надеясь, что Никита, накачав немножко мышцы, вернется.
Тренер ошибся.
Азарт борьбы, упоение первыми, сравнительно легкими победами, захватили Никиту всерьез. Он был тощ и легконог, с хорошо поставленным дыханием и развитым плечевым поясом. Борьба давалась ему легко. А тут подошло время призыва в армию, и Никита попал в воздушно-десантные войска. Почти все ребята из его секции очутились в одной части. И началась новая жизнь — размеренная, заполненная тренировками, учебой, стрельбами — суровая солдатская жизнь.
Никита снова приник к иллюминатору, разглядел спичечные коробки домиков, прямоугольники распаханных полей, узкую извилистую ленту реки.
