С утра выпросила Евдокия у председателя двуколку и поехала в село соседнее за фельдшером. Наш-то уже года три как дуба дал от спирта казённого. Да и толку-то от него было, если честно… У нас-то народец больше бабкиными средствами лечится, а помирает или от перепою, или от старости, или от случаев каких неожиданных — болеют редко у нас. Так что в деревне коновал загораздо важнее фельдшера.
Вот и от того привезённого толку мало было. Трубкой своей он Ленку послушал, ещё чего-то поколдовал по-своему, по-научному, и только плечами пожал:
— Абсолютно никаких патологий не наблюдается, по всем показателям — совершенно здоровый ребёнок.
— Ты сам-то веришь себе? — нехорошо так поинтересовалась Дуська.
— Нет, — честно признался фельдшер, — но и объяснений не нахожу. Не известна науке такая болезнь.
Потом саквояжик свой собрал и пешочком обратно к себе в село отправился. Не хватило, видать, совести у человека обратно себя отвезти потребовать, видать, вину какую-то за собой чуял.
А Дуська на этой же упряжке в приходскую церковь отправилась. Тоже конец неблизкий, церкви-то в окрестностях в последнее время по пальцам одной руки сосчитать можно было. Не знаю уж как, но притащила она в дом батюшку, уже на ночь глядя. Вот тебе и "партейная"…
От батюшки толку было не больше, чем от фельдшера. Вокруг походил, кадилом помахал и посоветовал на бога вашего уповать. Потому как сам помочь ничем не может. Это-то понятно: всех, кто могли, уже лет двенадцать как в расход, по-вашему выражаясь, пустили, остались только вот такие кадильщики. Этот, правда, двуколку и для обратного пути попросил, но Дуська так на него глянула, что тот счёл за лучшее побыстрее убраться на своих двоих.
На следующее утро собрала Дуська нехитрый гостинец и на болота отправилась. К Акулине старой. Вернулись уже вдвоём.
Бабке Акулине одного взгляда на Ленку хватило. Покачала головой недобро, руками над дитём несчастным поводила, а потом отрешённо так на лавку уселась и в окошко уставилась. Минут пять молчала.
— Плохие у меня новости для тебя, Евдокия, — наконец прошамкала она почти беззубой своей пастью. — Считай, нет у тебя больше дочери.
Дуська, похоже, чего-то подобного уже ждала, но всё равно ноги у неё подкосились, и не будь за спиной лавки, уселась бы она прямо на пол. Обычно горящие жизнью глаза сразу потухли, да и сама Евдокия как-то опала, словно меньше стала.
— Объясни, — тихо попросила она через пару минут.
Акулина только пожевала беззубыми дёснами.
— Чего тут объяснять, сглазили девку твою. Чёрта в нутро подсадили, — бабка только покряхтела. — Эх, знать бы, кто тот паскудник, что это учудил… А дочке твоей осталось от силы дня три, тут даже я помочь не сумею. Если б сразу, да и то навряд ли, — разная сила у нас. Так что, Дуся, ты уж меня извини, но помочь тебе никто не сможет, как и Ленке твоей, маленькая она ещё, слабая. Я бы и рада, но… Гроб готовь.
Дуська цветом лица вровень со своей дочкой умирающей стала. И снова огоньки в её глазах зажглись. Только не такие тёплые, как при встрече с Трофимом, а прямо-таки огненные и в то же время ледяные. Словно решила она для себя всё.
— Найти эту тварь ты можешь? — каким-то чужим, бесцветным голосом поинтересовалась она.
Вот тут-то и мне страшно стало не на шутку. Если бы смерть говорить могла, именно таким бы голоском она бы и общалась. А Дуська тогда уж очень на смерть похожа была.
Акулина же смерила её слезящимся взглядом и уважительно кивнула:
— Ну, это как раз дело-то нехитрое. Только ты сама его и найдёшь. Пакостник этот, что дочку твою со света свёл, первым объявится. Правило у них такое, — Акулина снова пошамкала беззубым ртом. — Не может он чёрта своего оставить, ему потом самому жизни не будет. Поэтому сделай вот что. Когда, — бабка искоса глянула на кровать с лежащей в забытьи Ленкой, — это случится, ты сразу никому не говори. Бабок-плакальщиц и вообще кого-то ещё не зови. Ирод этот сам к тебе первый заявится без приглашения.
— Теперь слушай меня внимательно, — бабка насупилась и принялась нервно копаться в своих неисчислимых юбках, после чего наконец выудила откуда-то снизу маленький белый свёрток. — Тут игла заговорённая. Как знала, с собой захватила. Воткнёшь её в притолоку после того, как гадёныш этот к тебе в дом войдёт. Это его к месту, где он сядет, привяжет, не сможет он ни встать, ни отойти. Тут уж сама решай и действуй. Если духу не хватит, отпусти его, только мне потом скажи — не люблю я, когда в моих местах пакость такая творится. Только, — бабка усмехнулась, — у тебя хватит, я вижу. Потьминых-то я, почитай, не первый век знаю…
Дуська последние слова как и не слышала. Свёрточек с иголкой приняла и на груди спрятала как сокровище какое. Акулина же ещё немного покряхтела по-стариковски и назад к себе на болото отправилась.
На другой день Дуська у председателя отгулы выпросила. Про беду её уже все знали, поэтому вопросов никаких и не возникло. Председатель ещё поинтересовался, может, помощь какая нужна. Евдокия только головой тряхнула.
А про то, что сразу после этого она к Яшке-плотнику заходила, не знал никто. И Яшку Дуся предупредила, чтоб тот язык не распускал. Тот и не спорил ничего, понимающе кивнув, но заказ принял. Уже вечером, когда стемнело, приволок он к Евдокии на двор небольшой такой гробик. Может, и не бархатом обшитый, но добротно сделанный — ни щёлочки, ни заусенчика.
Спрятала Дуська гробик до времени в сараюшке во дворе. А уже через два дня вечером, когда только собаки по дворам брехали, а людей уже не наблюдалось, перетащила Дуська гробик этот в избу.
Ленка ещё прошлым вечером в забытьё впала, но не металась в горячке, а просто угасла. Только вздохнула глубоко один раз и больше не дышала.
Дуська же, как и тогда, когда ей весть о смерти мужа с отцом принесли, не завыла, не забилась в истерике. Просто лицо к потолку подняла, всхлипнула, как волчица взрыкивает, когда разорённую нору находит, и затихла.
Умерла Ленка вечером, как только стемнело. Никого тогда Евдокия на помощь звать не стала: сама воды наносила, дочку обмыла, причесала и в платье нарядное, из собственного свадебного перешитое той же Ленкой, нарядила. Потом на руки взяла и в гробик маленький, Яшкой сделанный, переложила. Стол с гробом на угол развернула, а в изголовье иконы поставила, уже лет пять как в сундуке хранившиеся и света не видавшие. А и пусть, что "партейная": Ленину — лениново, а богу — богово. Так за трудами этими скорбными ночь и пролетела. Только когда уже светать стало, задремала Дуська у гробика, точнее, в какое-то мутное забытьё впала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
