— Ого! — сразу взыграв, воскликнул палач. — Да вы, кажется, не напустили в штаны, как все прочие?
— Нет, — отозвался высокий, белокурый. Он сказал это тихо, но все, кто стоял в толпе, содрогнулись от его тона.
— Или, может, вам жарко? — издевался садист и, уже распаляясь и приходя в ярость, ткнул револьвером под нос поочередно обоим. — Хотите чуточку ополоснуться в дунайской водичке? — изо всех сил взревел он. — А?
Парни стояли, не сдвинувшись с места, и все так же и упор, твердо и презрительно смотрели на своего палача.
— Взять и вас на купание?
Ни у Пакаи, ни у Ласло Денеша не дрогнул ни один мускул на лице. Может быть, только крепче сжались изуродованные беззубые рты.
— Ну, ладно! — смягчился Шиманди. — Вас, я вижу, нужно еще чуток пообломать. Словом, оставим вас пока тут, при себе.
И он двинулся дальше, продолжая набирать группу смертников.
…Нилашисты вернулись, закончив расправу на берегу, около полуночи. Бывший дамский парикмахер, ныне командир отделения, устало повалился на закрытую одеялом походную койку. Растопырив пальцы, он энергично щипал, массировал себе кожу головы. А его пахнущий мышами адъютант Кумич мелко семенил по комнате; вычистив оружие, он развесил его на стене, затем подошел и неуклюже встал у кровати начальника.
— Ты знаешь, — заговорил он, — я ведь теперь тоже каждое утро массирую себе эти, как их… волосяные луковицы?
— Угу.
— Очень приятно. Жаль, раньше я этого не знал.
Но Шиманди не удостоил его ответа, даже не гмыкнул.
— Брат Шиманди, — не отступался Кумич. — И откуда ты все это знаешь? И про обстановку, и про осаду Парижа… Всю историю назубок знаешь…
Шиманди, перестав чесаться, приподнялся на койке.
— В нашем деле нельзя иначе, — сказал он и ладонью похлопал себя по губам, скрывая широченный зевок. — В нашем деле образование нужно, старик. А не то будешь плесневеть где-нибудь в закутке, на окраине города… Представляешь, в каких салонах я работал? Понятие-то у тебя хотя бы есть об этом? А какие клиентки у меня бывали!.. Аристократы по крови и по деньгам, весь артистический мир — все ко мне хаживали. Не думай, будто они затем только ходят к парикмахеру, чтобы привести в порядок прическу или помыть да уложить волосы. Они идут, чтобы с тобой, брат, интеллигентский разговор поиметь… Ну, ты им, конечно, рассказываешь, где есть что новенького: в литературе, в театральной там жизни, на вернисажах… — И, быстрым движением вскочив на ноги, он презрительно добавил: — Дамский парикмахер, старик, не какой-нибудь ремесленник-портняжка или там — дворник…
Кумича до глубины души задело бестактное замечание Шиманди, но он продолжал льстить начальнику, изобразив на лице простовато-хитрую улыбочку:
— Я бы так считал, Янош, что тебе не здесь место, а где-нибудь на самом что ни на есть верху!
Не получив ответа на свой намек, Кумич замолчал и убрался восвояси, повторяя, что начальнику давно пора бы быть где-нибудь наверху.
Нужно сказать, что в душе Шиманди и самому уже давно надоело все это мелкое командирствование на улице Молнар: он тоже считал, что способен на куда более громкие дела.
Шиманди сел на кровать, сбросил с себя сапоги. На ум пришли те двое. Не боятся, гады! Как они смотрели на него!.. Шиманди даже струхнул немного, подумал: как бы они не набросились на него, не схватили его за горло… А тут еще начальство опять забрало у него пятерых самых лучших его ребят. Осталось в отделении всего двадцать два человека Это на двести-то заключенных! И среди них двое таких отпетых, готовых на все!.. Как бы какой номер не выкинули.
На другой день к вечеру Шиманди все же придумал новую забаву.
— Кто кормит птичек небесных? — спрашивал он у замерших перед ним арестантов. — Ну, кто? Боженька!.. А кто кормит рыбок дунайских? Ну, кто?.. Добрый дядюшка Шиманди!..
Стоявшие вдоль стен нилашисты угодливо хохотали над каждой фразой начальника.
— … А чем их кормит добрый дядюшка Шиманди? Ну, чем? Еврейчиками!
Шиманди прошелся между арестованными и первыми на этот раз отобрал Ласло Денеша и Белу Пакаи. Двадцать человек были построены под аркой Дома нилашистов и под дулами восьми автоматов стояли и ждали прихода Шиманди. Смертникам было холодно, у них уже отняли не только пальто, пиджаки и кофточки, но приказали снять даже ботинки. Кто-то отчаянно рыдал, другой громко клацал зубами от холода. В темноте Бела Пакаи нашарил руку товарища и, сжав ее, шепнул:
— Ну, друг!
Денеш ответил рукопожатием. Все это время его неотвязно преследовала, не давала покоя строка из какого-то немецкого стихотворения. Она вновь и вновь возникала в его памяти, словно обрывок мелодии на поврежденной грампластинке: «Вот пробил час моей кончины…» Стихотворение было о каком-то умирающем солдате.
Пакаи переступал с ноги на ногу, он уже не чувствовал своих ступней на ледяном булыжнике мостовой.
А Денешу босиком было даже лучше. Уже несколько недель после пыток в застенках Петера Хайна у него гноились и сходили ногти. Пальцы ног воспалились, опухли. Бывали дни, когда он вообще не мог ступить на ноги, и его волоком тащили на нилашистскую «вечерню». Теперь же холодный камень мостовой остудил, утихомирил жгучую боль в ногах, и только тело его, как и у всех остальных, мелко вздрагивало от пронизывающей до костей лютой стужи.
Наконец Шиманди прибыл, скомандовал: «Марш!» Распахнулись ворота.
Мягко, неслышно ступали обутые в одни лишь чулки ноги, и только сапоги нилашистов гулко бацали по мерзлым улицам. Немая процессия мрачно ползла к мосту Эржебет.
Шагавший в голове колонны Шиманди посовещался с другим нилашистом, что-то показывая ему, затем перешел в хвост — присмотреть, чтобы никто не улизнул в темноте.
— За нас отомстят! — шептал Пакаи. — Товарищи обязательно отомстят за нас, слышишь?
…Вдруг Лаци схватил Белу Пакаи за руку.
— Петь умеешь? Только громко! Наши глотки больше нам все равно не понадобятся.
И вот в самой середине группы, неслышно ступавшей по ночной улице, словно вспыхнувший во тьме огонь, зазвенели два молодых голоса:
Вставай, проклятьем заклейменный!..
Маленькая горсточка смертников содрогнулась, заслышав песню. Кто-то из обреченных шарахнулся в сторону и зашикал:
— Замолчите! Зачем вы дразните их?!
Люди, привыкшие много лет кряду ожидать пришествия чуда, верившие в гороскопы, никак не хотели верить в действительность, в то, что с ними происходит. Они все еще думали это шутка — злая, бесчеловечная, но все же только шутка. И они стояли, скованные страхом, ничего не понимая. В их измученном мозгу не отозвалась эхом мелодия, умолкнувшая в Венгрии четверть века назад… Но были и другие, в ком песня нашла отклик, в ком чуть было не умершая ненависть вдруг вновь вспыхнула яростным пламенем… Пусть нет надежды, пусть!.. Двадцать полузамерзших, измученных людей с голыми руками против восьми автоматов…
…Весь мир голодных и рабов,Кипит наш разум возмущенный…
Только теперь Шиманди спохватился.
— Молчать! — взвыл он, расшвыривая смертников вправо и влево, чтобы добраться до тех, двоих. Но нет — их уже трое. Какая-то женщина стоит рядом с ними и тоже поет:
…И в смертный бой вести готов!
Громкое пение гулко разносилось по безмолвной улице. Дома были пусты, безлюдны. Но в убежищах, за толстыми стенами подвалов люди услышали далекое пение и проснулись. Одни подумали, что они бредят, другие обрели вдруг надежду…
…Весь мир насилья мы разрушим…
Шиманди, разъяренный, подскочил к поющим. Опомнились и остальные нилашисты: дулами автоматов они принялись поспешно теснить смертников к стене дома. Но те из обреченных, в ком еще теплился инстинкт самосохранения, опередили палачей. За десять метров в ночной мгле и белую стену трудно разглядеть, не то что человека, а босые ноги не издают шума.
…Исполнилось желание и Лайоша Денеша, он пал в бою, а не как жалобно блеющий барашек на жертвенном камне. В одной из последних схваток заключительной битвы.
Охваченный безумным страхом, бывший дамский парикмахер, ныне командир нилашистского отделения, сжимал в руках автомат, сеющий огонь и смерть. Три бездыханных тела давно уже лежали на земле, но злые пули все еще звенели, расплющиваясь о камни мостовой…
А внизу, в убежищах, люди шепотом рассказывали друг другу, что слышали, как кто-то пел «Интернационал».
Уцелевшим смертникам пришлось тащить тела убитых товарищей к Дунаю. А потом и их — тех, кто, оцепенев от страха, не смог и не посмел бежать, и тех, кто испуганно шикал на смельчаков, — выстроили в одну шеренгу на берегу реки, у моста. В автоматных магазинах было еще достаточно патронов, достаточно для бесцветной смерти в этом бесцветно покорном мире.
