А внизу, в убежищах, люди шепотом рассказывали друг другу, что слышали, как кто-то пел «Интернационал».
Уцелевшим смертникам пришлось тащить тела убитых товарищей к Дунаю. А потом и их — тех, кто, оцепенев от страха, не смог и не посмел бежать, и тех, кто испуганно шикал на смельчаков, — выстроили в одну шеренгу на берегу реки, у моста. В автоматных магазинах было еще достаточно патронов, достаточно для бесцветной смерти в этом бесцветно покорном мире.
Короткий залп только здесь, у реки, был громок. Его отзвук быстро смешался с треском уже разгоравшейся вокруг города перестрелки…
Кое-кто из палачей хохотал, грубыми ругательствами напутствуя на тот свет свои жертвы. Но большинство нилашистов чувствовало: на этот раз забава почему-то не удалась. К тому же четверым узникам все-таки удалось бежать.
Молча, вразнобой топая сапогами, палачи волчьей стаей плелись обратно по Молнарской. Молчал всю дорогу и Шиманди, вздрагивая от страха.
Это было первого января… В тот самый день, когда по городу пронесся слух, что на Юллёйском и Будафокском проспектах предательски, из засады, были убиты два советских парламентера, шедших с белыми флагами. Они несли осажденному городу жизнь, спасение.
А на другой день, второго января, над Будапештом занялось ясное утро, и в чистом голубом небе над всем большим городом не было ни облачка.
В это утро начался штурм города.
5
Каждое утро, на рассвете, в коротенький перерыв, когда уже затихала перестрелка, но еще не начиналась бомбежка, Магда бегала за водой на Паулеровский колодец. С нею ходили поочередно то свекровь, то тетушка Рози. Тщетно мужчины доказывали, что это их мужское дело. Но Магда всякий раз возражала; ваше дело — провизия. И дядя Мартон и Ласло так наловчились разделывать конские туши, что на всей улице без них теперь не проходило ни одно «заклание» лошади. А у профессора были свои тайные тропы: он исчезал иногда чуть свет, а возвращался домой лишь поздно вечером, и притом не с пустыми руками: то принесет пузатой брюквы, то початков кукурузы, а иногда и бутылку бензина. И никто не мог у него допытаться, откуда все это.
В конце второй осадной недели выпал снег. Он шел всю ночь, ложась на землю густыми крупными хлопьями. И шел еще целый день. Толстое снежное одеяло покрыло улицы, развалины домов.
Теперь там, где взрывалась мина, снег подтаивал, образуя воронки, чем-то напоминавшие дырки, прожженные в белой скатерти неосторожным курильщиком.
В конце второй недели!
Они словно и не заметили, как в каждодневном ожидании, в мелочах забот давно прошло время, определенное ими как «крайний срок». Медленно, черепашьим шагом, тянулись дни — и вот сколько их пролетело. Совсем как в тюрьме… Ведь и там время движется — в темных норах карцера и даже в камере смертников, где оно скупо мерится на секунды. Время стирает черты неповторимости даже с дней, полных невообразимых ужасов…
Две недели прошло…
Теперь они уже не могли говорить: «Каких-нибудь две недели…» Отныне, когда разговор заходил об этом — а он заходил каждый день, каждый час, — они говорили: теперь уже скоро, теперь уже действительно осталось несколько дней, ведь не может это продолжаться бесконечно! Но в голове по-прежнему, будто мельничный жернов по замкнутому кругу, билась одна надежда: «Может, сегодня ночью…»
Дворницкий сынок из соседнего дома, в прошлом году поступивший в СС и застрявший в городе со своей частью, однажды утром увидел Магду, ходившую за водой. Увидел и начал приставать к ней. Три раза под всякими выдуманными предлогами приходил в оборудованную под убежище квартиру. Подолгу, часами, сидел, заверяя обитателей квартиры, что скоро подоспеют войска, идущие на выручку Будапешту, а сам подозрительно следил за тем, какое впечатление производят его слова. И все старался остаться наедине с молоденькой и красивой женщиной, которая не знала просто, что и делать, как избавиться от нахала.
Однажды утром Магда вернулась от колодца особенно взволнованная. Повстречала знакомую служанку с улицы Алагут. Осталась одна, голодает… Вот уже несколько дней живет на свекле и кукурузе, когда не удается наворовать из яслей армейских лошадей, размещенных в первом этаже.
Как-то Ласло сказал дяде Мартону:
— Что ж, так и будем сидеть? Надо что-то делать!
Старый рабочий задумался: ведь его послали сюда отсидеться и ничего не предпринимать, не получив указаний. И просили еще присматривать за слишком горячим Ласло. Поэтому, подумав, Андришко так ответил молодому человеку:
— Теперь уж что делать? Ждать надо!
Вот и все, что случилось за эти однообразные, серые две недели.
Дядя Мартон и Ласло Саларди поднялись в это утро раньше всех и отправились в ванную. Дневная порция воды для умывания была — литр на человека. Мужчины побрились, умылись, обтерлись до пояса, а затем, встав ногами в тазики, «искупались» в скупо отмеренной, в несколько пальцев глубиной, пенисто-мыльной воде. В холодной, как ледник, комнате от их тел клубами валил пар. После «бани» настроение у них было, как у двух сорванцов-мальчишек.
Пока мужчины мылись, две старушки в комнате уже растопили печку, а Магда загремела в передней ведрами.
Вдруг сильно забарабанили в дверь. Отворив, Магда с кем-то поговорила приглушенным голосом, затем подошла к двери ванной. Постучала, но, не получив ответа, прямо вошла.
— Господин доктор, — прошептала она, — скорее! Дворничиха пришла. Говорит: беда.
— Ну что там еще? — пробурчал дядя Мартон.
Ласло, не промолвив ни слова, торопливо обмотался полотенцем и стал натягивать на себя рубаху. Магда дожидалась его в передней.
— Оказывается, нынче ночью облаву устроили. Был, говорят, приказ от шестого января — всем мужчинам старше восемнадцати лет явиться на призывной пункт. Сегодня до обеда — последний срок явки. А то вечером снова придут с обыском. Что нам делать?
— У меня же есть удостоверение ПВО.
— Теперь они не признают никаких освобождений. В убежище все предъявляли документы — у кого что было… Говорят: не действительны. Только те документы имеют силу, что сейчас выдаются в Радецких казармах. Переписали всех поименно.
А Ласло уже обдумывал: здесь ищейки не были, просто не могли предположить, что кто-то решился остаться наверху, не пойти на ночь в убежище. А может, жандармы и пытались, но не смогли отпереть дверь? Ведь теперь на ночь Ласло и Мартон подпирают ее изнутри толстенным бревном, — куда там старинным крепостным воротам!
Но Магда опередила его мысли:
— Вы у них там тоже значитесь. Из домовой книги выписали.
Дядя Мартон подошел к ним и задумчиво посмотрел на Ласло. А тот уже думал: «Надо бежать, у кого-нибудь спрятаться…» Например, в квартире Миклоша: она сейчас пустует. Хотя, пожалуй, нет. Ведь и Миклоша, как дезертира, могут разыскивать! Ласло принялся было перебирать в памяти своих знакомых, но в это время новая мысль, словно упавший на сцену занавес, разом скрыла их от его мысленного взгляда: «…вместе с членами семьи». Если вечером сюда явятся с облавой и не найдут его, Ласло, дома, они заберут всех, кто здесь живет. Всех десятерых, даже детей — на это нилашисты способны.
— Ничего не поделаешь, — мрачно подытожил он. — Мне придется идти. Как-нибудь отверчусь. До сих пор меня освобождали по болезни сердца. А нет — все равно как-либо обойдется…
Старый Мартон думал точно так же.
— Сейчас главное — слиться с остальными, затеряться в толпе.
Что ж, и Ласло не мог придумать ничего другого.
И только Магда с нескрываемым ужасом на лице смотрела то на старика, то на Ласло. А Ласло, стараясь принять небрежный вид, улыбался и даже успокаивал ее:
— И не бойтесь! Кто-кто, а я — то уж не стану умирать героем за фашистский Будапешт.
— Но что будет с нами?
— А ничего. Вы и дядя Мартон встанете к кормилу нашего «ковчега», — рассмеялся Ласло. — Получите льготы, полагающиеся семье фронтовика. Но только в течение двух-трех дней. Потом-то я и сам вернусь.
— Можно, я провожу вас? — с округлившимися от страха глазами спрашивала побледневшая Магда.
— Нет, не надо, — покачал головой Ласло. — Я должен пойти со всеми вместе, на виду всех, кто прячется в убежище. И не терзайте, не корите себя — при чем тут вы?
А внизу, в убежище, уже начали собираться в путь встревоженные «призывники». Шерер больше не пытался комментировать победные фронтовые сводки. Сонный и злой, он искал «еще один» шарф и грозился «показать мужлану-полицейскому, посмевшему потревожить человека с таким положением»! Сын старшего советника — студент, зубной врач и трое других мужчин были уже готовы и ожидали остальных в тамбуре убежища.
Молча поплелись они вверх по лестнице, поднимавшейся в гору, в Крепость. В рассветных сумерках только белый снег освещал им путь. На Парадной площади перед проволочными заграждениями, натянутыми между железными «ежами», прыгал с ноги на ногу прозябший, нахохлившийся немецкий солдат. Ласло достал из кармана свое чудо-удостоверение на двух языках и объяснил, куда и зачем они идут. Солдат молча кивнул и рукой показал, как им обойти заграждения.
