Крутояров внимательно смотрел на людской поток, на соотечественников, на братьев, на жителей прекрасного города прекрасной страны. Это были его современники, однополчане, те, с кем рядом он шел по дорогам войны и по дорогам свершений. Вот они — простые и в то же время необыкновенные, казалось бы, самые будничные и заурядные, но между тем способные творить чудеса.
Вглядываясь в их лица, в их уверенные движения, вслушиваясь в их говор, в их бодрые голоса, Крутояров осознал в этом что-то значительное, что отвечало на самые трудные, недоуменные вопросы бытия — вопросы смерти и жизни, мимолетности и вечности.
— Жизненный процесс как эстафета, — медленно произнес Крутояров. Те, кто уходят навсегда, передают наказ оставшимся: продолжать жить, завершать незаконченное, продумывать новое, искать неотысканное…
Марков молчал. Он понимал, что Крутояров в раздумье, и боялся ему помешать.
…Прошел январь 1924 года. За январем промелькнул коротенький февраль… Мир жил, хлопотал, боролся…
Одиннадцатая глава
1
Писатель Бобровников вдруг стал темой номер один, знаменитостью, о нем заговорил весь эмигрантский Париж. И не потому, что он написал замечательный роман или поставил в театре экстравагантное ревю. Тут было другое: он уезжал в Россию, в Советскую Россию, кажется, уже получил визу, словом, сам лез в пасть ГПУ. Одни бранили его, обвиняли, позорили, другие втайне завидовали. Всем интересно было, что из этого получится. Расстреляют? Или простят?
Мария Михайловна Долгорукова уже не говорила о Бобровникове, что у него неписательский вид, что он ей не нравится. Теперь он ее интересовал, и она даже требовала, чтобы князь Хилков во что бы то ни стало привел его, только как-нибудь так, вроде бы случайно, и чтобы без лишних свидетелей неудобно все-таки, переметнулся на ту сторону. Но у Марии Михайловны есть к нему одно дело… думаете, насчет «Прохладного»? Нет, совсем другое, очень личное и очень важное, очень.
У князя Хилкова была маленькая тайная страстишка: он любил посещать кабачки, низкопробные кабаре. Ему нравилось смотреть на пьяных, разухабистых женщин, на шумных собеседников за столиками, уставленными бутылками… За последнее время он особенно пристрастился к одному из бесчисленных русских кафе, какие пооткрывали бывшие сенаторы, бывшие помещики, бывшие врангелевские полковники, стремясь заработать хлеб насущный.
Это кафе носило название, которое сразу привлекало внимание: «У самовара я и моя Маша», и около названия на вывеске был изображен сверкающий медью самовар — бокастый, с кружевной конфоркой и расписным чайником, со струйкой пара, поднимающейся вверх. Словом, не хватало только связки бубликов, чтобы представить былую российскую «обжорку», канувшую в Лету вместе с царским двуглавым орлом, хоругвями и крестными ходами.
Сюда-то и приходил князь Хилков, усаживался где-нибудь в уголке и, рискуя испортить желудок, заказывал порцию гречишных блинов или московские расстегаи.
И вот как-то, пробираясь между столиками и разглядывая скатерти, вышитые петухами, князь набрел на Бобровникова. Если бы не настоятельные просьбы Марии Михайловны, он бы сделал вид, что не узнал писателя, или же ограничился бы легким поклоном и быстро ретировался. Но теперь он принял другое решение. Вот когда он сумеет выполнить поручение Марии Михайловны и под каким-нибудь предлогом пригласит Бобровникова!
С непринужденностью, какая вырабатывается годами светской жизни, князь Хилков приветствовал романиста, с подчеркнутым удовольствием принял приглашение «разделить компанию» и несколькими удобными, обтекаемыми, ничего не значащими фразами устранил неловкость, которую заметил в Бобровникове, так как тот восседал один на один с наполовину опорожненной бутылкой водки, по внешнему виду в точности такой, какой была царская сорокаградусная с белой головкой.
— Тоже любите заглянуть в эти злачные места? — игриво спросил князь Хилков, ничем не показывая, что сервировка столика ему не по душе.
— Завсегдатай этих «стиль рюсс»! — ответил Бобровников. — Только предупреждаю: водка здесь форменная дрянь. Не советую.
— В самом деле? — спросил озабоченно князь, хотя отнюдь и не собирался заказывать водку. — Тогда я рискну, если позволите, потребовать бутылочку шабли? Рад встретиться, слышал, что уезжаете? Надеюсь, придете попрощаться? Мария Михайловна уполномочила меня передать, что будет рада вас видеть. Например, что вы скажете, если во вторник, часов в одиннадцать?
Бобровников не удивился приглашению. За последнее время он только и делает что встречается, выслушивает предостережения, отвечает на расспросы, огрызается, когда начинают бранить, и повертывается спиной, услышав угрозы.
— Во вторник? Зайти, конечно, могу, только чего это я понадобился княгине? Мода! Вы думаете, зачем я здесь сижу? Удостоился приглашения от самого Сергея Степановича Рябинина. Вот как у нас! «Не угодно ли вам будет посидеть со мной за рюмкой вина?» — «С превеликим удовольствием!» «Хотелось бы, знаете ли, в тихом уголке, где нам никто не помешает, поболтать о том о сем!» — «Помилуйте, в Париже таких уголков множество!» и предложил я ему вот это самоварное захолустье, нарочно выбрал самое невзрачное, — это миллионеру-то! Воротиле российскому!
— Я, кажется, буду не совсем кстати…
— Напротив, поприсутствуйте, получите феноменальное удовольствие. Я Рябинина знаю еще по Петербургу, он там журнал издавал, на веленевой бумаге, с виньетками. «Эллада». Курс на разбогатевших лавочников и присяжных поверенных. И платил, сукин сын, хорошо. Созвал как-то раз писательскую братию, не кое-каких — маститейших. Ему чего церемониться? У него деньги! Усмехнулся наглецки и вылепил нам в глаза: «По-моему, что писатели, что продажные твари — разницы никакой. У них товар — у нас деньги. Заплати — и будьте любезны, что прикажете». Оскорбились мы тогда, хотели бойкотировать его «Элладу», да так как-то не получилось, не собрались. Вот вы — человек из другого мира, только кораблекрушение выбросило нас на один остров… Скажите объективно: разве хорошо так оскорблять? Ведь он нас с грязью смешал! А мы молчали… Чувствовали, видимо, что грубо, а какая-то доля правды в его словах все-таки есть… Есть или нет? Вы режьте начистоту, по-русски. Ну?
— Если хотите знать мою точку зрения… — замялся князь, — я вообще невысокого мнения о человеческой породе. Например, собаки, на мой взгляд, куда интеллигентнее. Умные, честные. Не предадут. А слоны? А лошади? Особенно лошади!
Князь Хилков мечтательно задумался, но тут же спохватился и стал отнекиваться:
— Парадоксы! Не обращайте на меня внимания… Я ничего не смыслю, ничего не знаю, а главное — не стремлюсь знать.
— Но что вы скажете о Рябинине? — настаивал Бобровников. — Не увиливайте от прямого ответа.
— Господин Рябинин, как мне кажется, узко поставил вопрос. Судите сами, разве по сути вопрос поставлен неправильно? Все мы продажные твари! Все на свете продается, только цены разные. Но боже упаси, я не отнимаю вашего права считать писателей существами особенными! Я только думаю, что писательская профессия тяжелая, но не тяжелее, чем другие. Разве легче продавать себя для работы в угольной шахте? По-моему, так ужасно! Или служить тюремным надзирателем… А? Как вы думаете? Или работать на бойне… Бр-р! Все эти кишки… Однако этот разговор не по мне. Я совершенно не гожусь в философы.
— Д-да-а! — выдохнул Бобровников, отодвигая рюмку и почти с ужасом разглядывая князя. — Вот вы какой! Не зна-ал. Простите за откровенность считал вас пустым местом… Эх, Рябинин не слышал! Нет уж, вы, пожалуйста, не уходите. Имейте в виду: Рябинин умен! Какой он там ни есть, а умен, чертушка. Кстати, вот он и сам пожаловал, теперь уж вам этикет не позволит испариться.
2
Рябинин вошел хмурый, сосредоточенный. Он привык, где бы ни появился, вызывать шумный восторг и теперь только досадливо отмахнулся от хозяина этой чайнушки, забывшего о своих орденах, какие он носил в былые времена, о своем полковничьем чине и превратившегося в безобидного хлопотливого хозяйчика, раболепно встречающего богатых клиентов.
— Лестно, весьма лестно! Конечно, у нас не «Пайяр», не «Ларю», зато все русское! — бормотал он, мельтеша перед Рябининым и мешая ему пройти. Добро пожаловать, Сергей Степанович! Удачно! Par excellence[5] сегодня, к блинам! Faute de mieux…[6]
— Бобровников не приходил? — не здороваясь, спросил Рябинин, но тут же увидел писателя и направился к нему.
Ничуть не удивился присутствию князя Хилкова. Выражение его лица говорило: «Хилков так Хилков. Какая разница». Но галантно подскочившего и звякнувшего шпорами завитого и нафабренного гусара без всякого стеснения прогнал:
