воля…
Целые поколения людей воевали, умножали национальное богатство, не жалея себя, не больно-то могли при этом попользоваться плодами своего труда. государство не скупилось в средствах на оборонку, стройки века и другие общественные нужды. А платило, как единственный хозяин — монополист на рынке труда, большинству мало. Пенсии подросли минимально хотя бы до прожиточного уровня к шестидесяти годам. А сегодня и это рухнуло. Пенсионная реформа не идет. И нищета грозит пенсионерам будущим тоже. Что это — неразрушимая проблема?
Между тем наши СМИ с гордостью, сообщают, что совокупный объем стабилизированного фонда составляет уже больше 115 миллиардов долларов. Закон о создании этого фонда был принял в январе 2004 года. И деньги, деньги. Уходят за рубеж. Копятся, множатся, как бы на счетах с процентами. Там верняк — не пропадут. У нас хранить опасно. Потому мы вкладываем эти деньги в развитие других стран. Но не всей.
А есть пример Норвегии, тоже нефте-страны, где не остановились на «копилке». В прошлом году там было принято решение о переименовании стабилизационного фонда в пенсионный. Теперь у каждого пенсионера на счету по 44 500 долларов США.
И я думаю: почему же у нас Даря Трофимовна и ее подруги по несчастью получают меньше реального прожиточного минимума — 2800 несчастных рублей? А некоторые чиновники и народные избранники всех уровней, которые никак не могут довести до нормального завершения ту же пенсионную реформу (как, впрочем, и все другие тоже), получают зарплаты, пенсии раз в десять, двадцать больше?
Кто бы, как бы это ни попытался объяснить какими-то сверхсложными проблемами, Дарья Трофимовна не поймет. Она с 12 лет работала в колхозе, решала посложнее проблемы свои и страны в условиях, какие сегодняшним чиновникам не снились. Благодаря ей и миллионам таких, как она, выжила страна в страшную войну и одолела послевоенную разруху. Спасибо за внимание, конечно, президенту, спасибо, что не забывает посылать персональные открытки, но все же какие у нас перспективы персональные открытки, но все же какие у нас перспективы насчет нормальной пенсии в стране — в том числе персонально для Дарьи Тимофеевны? Боюсь, что пока никаких.
Мне не объяснить ей, что наша страна всегда принадлежала начальству. А это публика известно какая, одна команда сменяет другую, убирая предшественников. Широковещательные реформы при этом чаще всего оборачиваются примитивной и жестокой борьбой за власть. А поскольку такая борьба ведется любыми средствами, люди в процессе ее теряют всякий стыд. И потому немудрено, что наши народные избранники сделали у мартеновских печей. А те, кто действительно жизнь провел в горячих цехах и разного рода горячих точках — боевых и трудовых, — на старости лет еле сводят концы с концами.
Надо было ехать в Усть-Илимск, там ждала встреча с двумя двоюродными сестрами — Марией и Кирой, тоже детьми Трофима. Милин поезд уходил в Игирму. Остановившись на мосту, я долго глядел на быстрое течение чистой реки Кеульки, бегущей к Ангаре, туда, где стоял мой отчий дом.
«А в детство заглянуть так хочется…»
Посвящается моему внуку Павлу Смирнову
Мои сны
Очень часто я вижу один и тот же сон, я летаю. Причем, не просто так, а по определенному маршруту: над деревней моего детства Погодаевой, что стояла на реке Илим, потом над другой шустрой таежной речкой — Тушамой, что в трех километрах от деревни, над пионерским лагерем, зеленым морем кедрово-сосновых зарослей, заполнивших эти благословенные места, над каменистым и крутым Красным яром, желтыми отлогими берегами Илима, над лугами и пашнями. Причем, как бы парю и сверху все отчетливо вижу, будто наяву — я вижу картины детства. Удивительно, в Погодаевой я прожил около десяти лет, а в Петербурге живу уже 16-й год и мне дорог этот прекрасный город, но он не стал мне таким родным, как деревенька, в которой вырос.
В трех километрах от Погодаевой был пионерский лагерь, расположенный между тайгой, Илимом и Тушамой, единственный во всем районе. Мне не удалось там побывать, конкурс среди желающих был слишком большой, но мы — те из деревенских ребят, кто оставался дома, ходили в лагерь в гости, все вместе там играли. Ходили часто, к тому, что недоступно, особенно тянет, а потом запоминается на всю жизнь. И снова наступает ночь, я — теперешний засыпаю и снова лечу над Илимом. И подо мной тот пионерский лагерь. Речка Тушама. Потом — песчаный яр. Песок здесь летом накалялся до такой степени, что в нем пекли яйца. Стоять на таком невозможно. Мы прыгали с ноги на ногу, пока раздевались и скорей бежали к воде. Вот она — вижу в своем ночном полете сверху — наша тропинка, по которой мы стремглав мчались и прыгали в реку. А дальше — знаменитая у нас поляна перед деревней. Это место игр, встреч, увеселений, празднеств, общественных собраний и гуляний по самому разному поводу. Мы, пацана, играли здесь в лапту, взрослые — в городки. Поляна была большой, место кривое. Осенью и весной здесь жгли костры. Иной раз пламя поднималось очень высоко. Это был как бы фейерверк. Во всяком случае, все деревенские здесь собирались и радовались этому огню не меньше, чем в городе какому-нибудь салюту. А зимой с этой поляны гоняли вниз к речке на санях. отпрягалась лошадь, убирались оглобли у больших саней, девчата в них садились, парни толкали для разгона и все вместе весело летели с угора до середины реки.
Это было место общения, любовных свиданий. Отсюда же уезжали на покосы. Обойти, объехать эту поляну было невозможно. Откуда бы ни возвращались, дошли до нее, пахался, я всегда пребывал в хорошей густой траве.
За поляной — я вижу со своего поднебесья — деревня, Родной место. Сорок с лишним домов вытянулись вдоль реки. Большой скотный двор, гумно, конюшня, наши огороды и палисадники — все как на ладони. Вижу Вовку Куклина, друга детства, который очень хотел стать художником. Он копил деньги, покупал на сбережения большие листы ватмана и на них делал эскизы своих будущих картин. Глядя на него, я тоже купил было лист ватмана, и попытался что-то нарисовать, но у меня даже наметок не получилось. Вовка не считался заводилой, но и не шел ни у кого на поводу. Рассудительность его примечали многие взрослые. Парень «башковитый» — так о нем отзывались в деревне, это высшая похвала. По сегодняшнему можно сказать — в нем гены сказывались. Отец его дядя Назар, был тоже известным
