у которого была рассечена спина и порвана рубаха, первым примчался домой. Его там лечили, заодно и воспитывали. Мы молчали. Поход явно не удался. Но уже через несколько дней, встречаясь на площадке у колхозного амбара снова, как заговорщики понизив голос сговаривались в новый поход по запретным местам…
Меня приняли в пионеры
Толком уже и не помню, как я, девятилетний мальчонка, сумел уговорить вполне здравых мужиков на эту опасную переправу через нашу довольно-таки широкую реку Илим, полную в это время больших и мелких льдин, которые просто могли перевенуть лодку и растереть ее. Готов поручиться только, что не говорил, зачем на самом деле мне позарез надо было на тот деревенский берег. Понимал — это не подействует. Мужики не поймут. Потому что врал что-то насчет больной матери, которая ждет меня не дождется с лекарством и помочь ей больше некому и нечем.
Была вторая половина дня, который я запомнил на всю жизнь: 5 ноября. ледостав на Илиме. Мы, погодаевские, учились в школе райцентра Нижне-Илимск, что от деревни через реку. Когда она замерзла, на занятия по ледку — пешком, пока тепло — на лодке, иногда на канатном пароме. А когда ни то ни се — предзимняя ледовая шуга или весенний ледоход и дороги нет — мы обычно квартировали 3–4 дня у знакомых в райцентре. И на этот раз я уже утроился на постой. Но наступил тот самый необыкновенный день — меня торжественно приняли в пионеры, повязали галстук, и мне тут же захотелось показаться в нем матери.
После торжества я вышел из школы, направился к реке, дошел до скобяного магазина и понял: все, навигация закончилась. Домой теперь только по льду, когда он устоится и окрепнет. Но все равно захотелось предстать перед матерю прямо сейчас, в новом пионерском наряде.
Прием в пионеры тогда для нас был большим праздником. Вожатые готовили участников будущего церемониала к событию, рассказывали о традициях, истории пионерской организации. Постоянно повторяли, что стать пионером — большая честь. Первыми принимали отличников. А я учился в основном на пятерки… Конечно же, был необычайно горд, оказавших в таких почтенных первых рядах. Но даже не в этом состояла главная суть события. Мне повязали галстук, я посмотрел на себя в зеркало и сам себе понравился. Все, я уже не какой-нибудь там малыш, я — пионер. То есть теперь вровень с теми ребятами, на которых еще недавно смотрел снизу вверх. И этой новостью надо немедля поделиться с матерью. Как же, она главный человек, который меня понимает.
И вот, напряженно глядя приметил на берегу троих мужиков. Узнал — погодаевские. И не то готовят большую лодку к зимовке, не то собираются опять же на ней в ледокольный рейс. Чистят снег, сдалбливают лед. Сразу — к ним и жалобно, как мог, начал канючить: «Дяденьки, возьмите меня с собой, очень надо…». Сначала одни покрутил пальцем у виска и посла меня подальше. Потом начали ругаться все. Но я не отставал. Доводы про больную маму, как видно, все же расторгали мужиков, и они отваживались со мной отправиться в плавание.
Плывем. Не северный морской путь, конечно. Но у нас тоже далеко не ледокол. Я на дне посередине лодки. Двое мужиков с кормы и носа отталкивают шестами льдины, третий на веслах. Льдины несет течением, они лезут одна на другую, толкают наше суднышко в борта, лодка кренится и, кажется, вот-вот перевернется. Смотрю на берег. Он уже полон зрителей. Вся деревня следит за нашим рисковым аттракционом. Помочь все равно нечем: спасательных катеров в деревне не было. У некоторых бинокли. Мы подобрались поближе, и я узнал в толпе мать. Ей уже сказали, что я тоже в лодке. Около двух часов добирались до берега вместо двадцати — пяти минут по нормальной воде.
Едва ступили на земную твердь, мать с причитаниями хватает меня за руку, ощупывает — целый, сухой — и бегом тащит домой. Все повторяю: «Мама, мама, в пионеры приняли…». Но он вроде как не слышит, не отвечает. Только уже дома, когда я снял фуфайку и явился во всей пионерской красе — в белой рубашке с красным галстуком, она оглядела меня, кивнула, но так, ничего и не сказала. Накормила и уложила спать. Конечно, думал я, засыпая, мама кажется переволновалась: перевернись лодка, мы могли бы утонуть — в ледяной воде много не наплаваешь. Могли — но ведь не утонули!
Сейчас я понимаю, что девяносто мам из ста за такой подвиг хорошо отшлепали бы своих героических сыновей. И по праву. Но моя мама была из тех десяти самых мудрых мам. Я у нее числился «младшеньким», как она говорила, последним ребенком. И она меня любила, как это обычно и бывает в таких случаях, больше всех и потому часто за многие детские грехи прощала.
Моя первая поездка в лес за дровами
В разных странах мира встречаются люди, которые верят, что в Сибири сплошные медведи. Бродят косяками едва не прямо по городским улицам. Не знаю, по моим деревенским наблюдениям, косолапые предпочитают проживать в лесу. И на глаза людям не попадаться. Потому встречи с ними — если это не специальная охота — большая была редкость во времена моего деревенского детства. А вот волки — другое дело. Они у нас коров задирали, в хлевы наведывались. Это обычно зимой, когда в лесу голодно. А лес, то есть настоящая дремучая тайга — рядом, за околицей. Было даже так: идешь по деревне, слышишь, собаки на истошный лай исходят. И тут же догадываешься: это ж волки рядом! Но никуда уже не деться: волки, лес и деревня — все рядом. И они, и мы — все по своим делам. И кто кого больше боится — неизвестно. Деревня зимой тех лет как продолжение тайги. Те же сугробы, темно, электричества не было. Некоторые окна чуть светятся — это керосинки. А в большинстве изб раньше, едва темнеет, ложились спать. Линию электропередачи тянули к нам, когда я уже уезжал из деревни (это была вторая половина 1960 года). До того электричество имелось только в Нижне-Илимске, где мы в школе учились. Так что волки были мне не в диковинку. Но по-настоящему узнал их нрав, когда однажды едва не стал их добычей. А вышло так.
Заготовкой дров в деревне обычно занимались весной. После майских праздников деревня пустела — не заготовишь топливо, зимой замерзнешь. На выделенных делянках пилили сосны на чурки, кололи их пополам (это
