– Но у него алиби!
– На время одного из убийств. А как быть с Лосоном и Дельмаром, двумя ребятами, которые все еще числятся пропавшими?
– О Эд… – Диана тяжело вздохнула, теряя уверенность в своей способности найти общий язык с этим человеком. – Почему тебе надо преследовать моих ребят?
– Забавно… именно этот вопрос задал мне Тобес. Он назвал это… вроде геноцида, понимаешь? – Эд внезапно обернулся к ней. – Ты тоже думаешь обо мне так?
– Конечно нет. Просто весь мой профессиональный опыт как клинициста подсказывает одно: эти четверо невиновны.
– Тогда как ты объяснишь, что твою визитку нашли около тела?
Диана скорчила гримасу. Должна ли она честно рассказать ему о том, как четыре несчастных создания украли ее визитки во время сеанса групповой терапии? Пока она размышляла над этим, Эд продолжал:
– Давай поставим вопрос по-другому: что такого особенного в этих ребятах, почему ты так уверена, что они не способны на жестокое преступление?
– Потому что они – мои пациенты! Мой долг по отношению к ним…
– К ним? Я думал, что твой долг – восстановить истину.
– О, понимаю: опять все то же! Но я не разделяю взглядов полиции на то, что дрессированные психиатры должны плясать под их дудку. Я не могу отдать на заклание своих пациентов только потому, что полиция их в чем-то подозревает.
– Диана…
– Я, черт возьми, столько сил вложила в этих ребят, пора наконец разобраться с ними. Возьми Тобеса: он получил новую работу, он добросовестно посещает занятия, ты не увидишь его больше на скамье подсудимых.
– Какую работу? У нас он числится безработным.
– Садовника. У родителей другого пациента.
– Другого пациента? Ты хочешь сказать, одного из твоих ребятишек?
– Да.
– Диана, я тебя правильно понял? Ты… поместила Тобеса Гаскойна, направленного к тебе на лечение решением суда, человека с преступным прошлым, в дом одного из тех детей, с которыми ты занимаешься?
– Почему же нет, если я считаю это разумным?
Эд развел руками и отвернулся. Воцарилось молчание. Диана начала замерзать: наступил вечер, стало холоднее. Солнце уже скрылось. В памяти всплыло словечко Джонни: «хреново».
– Ты видела этот фильм, который идет в «Ритце»? – неожиданно спросил Эд. – Тот самый французский фильм, о котором столько говорят. – Он посмотрел на часы. – Можем успеть на девять пятнадцать.
– Конечно, – сказала Диана. – Почему бы нет? Поедем в моей машине.
Диана не отказалась бы посмотреть этот фильм, но только не сегодня вечером. Однако ей не хотелось опять начинать спорить с Эдом. А если двое сидят бок о бок в кинотеатре, ссориться им довольно затруднительно. Ей хотелось исправить положение, хотелось вернуться к тому настроению, которое царило час назад, когда Эд уютно устроился в кресле со стаканом охлажденного белого вина в руках, вслушиваясь в голос Стрейзанд… Поэтому Диана ответила так, как всегда отвечает в таких случаях женщина. Она сказала: «Да, да, черт побери, да». Хотя совсем не в тех выражениях.
В машине Эд сжал ее руку, лежавшую на рулевом колесе.
– Не хочется ссориться с тобой, – сказал он.
– Почему?
– Сразу портится настроение.
Диана оттаяла. Это произошло вопреки ее воле. Незаметно в их отношениях стали появляться признаки интимной близости. Картины Нормана Рокуэла[51] всплыли в памяти, не вызывая неприятных ассоциаций.
– Тогда, может, ты готов оказать мне услугу? – спросила она.
– Возможно. Какую?
– Позволишь мне подслушать, когда будешь допрашивать Тобеса Гаскойна?
Минуту Эд молчал, просто не верил своим ушам: неужели она действительно могла сказать такое? Потом насмешливо фыркнул:
– Ни за что. – Когда она пыталась объяснить что-то, остановил ее движением руки. – Даже не думай об этом.
Диана не хотела сердить Эда, потому что сидеть в машине рядом с ним было очень приятно. Кроме того, у нее в запасе был другой способ получить желаемое.
Доктор Диана, вместе с вами мне надо кое в чем разобраться, в одиночку мне с этим не справиться. Надо рассказать вам о том, что до сих пор я скрывал, а именно – что сформировало мой характер. Вы догадываетесь, о чем пойдет речь. Мне нужно обсудить это с вами. Но когда я прихожу к вам в больницу, кажется, что мощная стальная перегородка с грохотом опускается и разделяет нас; мост, который вы хотите навести, поднимается, прочная решетка ограждает вход в мою душу. Я чувствую себя неприступной крепостью, которая выдержит любую атаку.
Так вот что я решил: напишу сначала все, что хотел бы сказать. Потом, в следующий раз, когда окажемся вдвоем, прочитаю вам то, что написал.
Начну с того, что покажу вам фотографию моей матери, вы посмотрите, какой она была красоткой. Потом расскажу, как она нас бросила и что потом случилось.
Я не стану писать только о том, что не считаю нужным скрывать. Буду писать обо всем.
Итак, приступаю…
До пяти лет я жил в Аркаде, маленьком городишке округа Вайоминг на севере штата Нью-Йорк. Там зимой очень холодно, много снега. В городе была железнодорожная станция, но не помню никаких поездов. Главная улица тянулась на сто пятьдесят ярдов: пиццерия, маленький темный ресторанчик, скромная гостиница, несколько магазинов – и все. Школа, в которую я ходил, – квадратное кирпичное здание; сердце мое тоскливо сжималось каждый раз, как я видел это. Зимой, когда наступали холода и выпадало много снега, школа часто была закрыта; я привык к тому, что об этом сообщали по радио.
Мама бросила нас, когда мне было четыре года. Может, пять. Однажды утром я пошел в школу, а когда вернулся (я ходил пешком, дом, где мы жили, находился только в четверти мили от школы), ее не было. Она ушла, оставив на кухонном столе записку для моего отца. Я не понял, конечно, что она ушла. Подумал, что она, должно быть, зашла к соседке. Потом начало темнеть. Вернулся домой отец. Он прочитал записку. Скатал ее в шарик и бросил в мусор; потом повернулся ко мне и сказал: «Скатертью дорога!» Остаток ночи он пил. Отвратительное дешевое виски.
Позвольте подвести итог, доктор Диана: последующие годы были несчастливыми. Вам этого достаточно?
Нет.
На некоторое время меня отправили к сестре отца, которая жила с мужем и двумя детьми в бедном районе Буффало. Семья с трудом сводила концы с концами, но я привык к этому: мой отец продавал обувь, всегда находился в разъездах, денег в доме никогда не было, и если появлялись какие-то вещи, то только благодаря зарплате моей матери. Она работала воспитательницей детского сада. Теперь этот источник, конечно, иссяк. Наверное, мы всегда были бедными. Но это не угнетало меня, потому что я никогда не знал другой жизни. Вспоминаю свою тетку: худую, печальную женщину, которая относилась ко мне как к жильцу и никогда не улыбалась. Она не была жестокой – просто холодной. Я ненавидел своих двоюродных, они платили мне тем же. В тот день, когда позвонил отец и сказал, что заберет меня, я был счастлив. Мне тогда было семь лет.
Он уехал из Аркады, жил в трейлере, припаркованном на земле, принадлежащей его другу, фермеру. Тогда я впервые понял, что значит катиться по наклонной плоскости. В доме моей тетки, по крайней мере, было тепло и сухо и три раза в день на стол подавали еду, пусть даже скудную. Теперь не стало и этого.
Мой отец работал поденщиком на ферме; ни ботинок для продажи, ни машины, оплаченной компанией. Это означало, что он не добился успеха. А это, в свою очередь, означало, что по вечерам он оставался дома, пил и забавлялся со мной. Я был для него развлечением. У него было богатое воображение, у моего папочки.
Я еще посещал тогда школу. Мне никогда не приходило в голову сбежать. Куда бы я побежал? Кроме того, пока я находился в школе, не надо было идти домой. Вначале у меня появились друзья. Их матерям, должно быть, быстро надоел бледный беспризорный ребенок, который появлялся у их дверей вечером, именно в тот самый момент, когда накрывали на стол.
Я не мог пригласить никого из друзей к себе, понимаете, и вскоре оказалось, что круг моих друзей сужается. Потом, очень скоро, друзей не стало совсем.
У меня в жизни было только одно дорогое мне существо. Когда мне было около девяти, я завел себе маленького котенка по кличке Пушистик. Он забрел к нам в один прекрасный день, когда отец работал на поле, – наверное, это были школьные каникулы, – и, увидев меня, замяукал. Котик был такой маленький! Рыжий с белым… весь пушистый и теплый, а на носу у него была большая царапина, которую я промыл. Нашел ему коробку, положил немного соломы. На обед открыл банку тунца и разделил ее на двоих с Пушистиком (я уже тогда выбрал для него эту кличку, потому что обрезал пушистые ветки с сосновых стволов, когда увидел его).
Вот что интересно. Отец поначалу не сказал ни слова против Пушистика. Одарил его странным взглядом в тот первый вечер, но обошелся без комментариев. Пушистик прожил со мной три года, и все это время я кормил его из своей скудной порции. Мой отец был суров, когда речь заходила о пище. Пушистик не сильно вырос. В тот день, когда он погиб, он все еще казался мне котенком. Я слышал, как взрослые говорят, что дети, мол, никогда не становятся, по их мнению, взрослыми. Я соглашаюсь с этим, когда думаю о Пушистике. Моем маленьком Пушистике.
