«Доброта наказуема», – вспоминала Нина Шацкая людскую мудрость. – К сожалению, наша жизнь наводнена разного рода мошенниками и аферистами, которые ловко пользуются доверием простодушных людей… «Не мерь, Нюська, по себе», – говорил в таких случая Леня. Теперь его нет, и меня можно обижать…»
О своей программе «Чтобы помнили…» Филатов, словно оправдываясь, говорил: «Передача печальная, а я вот комедии стал писать… на фоне своего умирания». Но в то же время думал о том, почему бы не создать актерское кладбище, куда люди могли бы прийти, положить цветы на могилу тех, кто заставлял их плакать и смеяться, кто составлял часть их жизни.
Рассказывают, Елена Сергеевна Булгакова стояла на коленях перед умирающим Мастером и обещала мужу, что непременно напечатает роман «Мастер и Маргарита». Ей показалось (это записано в ее дневнике), что к Михаилу Афанасьевичу на мгновение вернулось сознание и он сказал: «Да, чтобы помнили…» Видимо, так и про Филатова скажут: он сделал все, чтобы его самого и дело его помнили…
* * *
Заболев, Леонид Алексеевич поначалу изо всех сил храбрился, бодрился, но вместе с нахлынувшей ноющей, нестерпимой болью его порой охватывали тщательно скрываемые приступы отчаяния и полной безысходности. Однажды в гости к Филатовым заехал Леонид Ярмольник. Друзья устроились на кухне, больной делал вид, что он здоров, казался веселым. Нина, пользуясь моментом, за чем-то выскочила в ближайший магазин. «Как только захлопнулась дверь, – рассказывал Ярмольник, – он… выдал тираду. Это была исповедь минуты на три: что всё, кранты, он больше не может выносить жуткие боли, он не хочет жить. Я сидел в оцепенении и лихорадочно соображал – пытался найти верную реакцию. То, что Лене тяжко, я знал и раньше, но что он до ТАКОЙ степени отчаялся – был к этому не готов. И в ту же секунду животное чутье подсказало мне, как быть. Я все «сломал» – без пафоса. Подкалывая, что-то вспоминая, почти смеясь, стал говорить: «Ты что, в своем уме?! А как же девки, водка, друзья? А как же – писать, сниматься? А Нина? Если есть один шанс из миллиона – его надо использовать. «Туда» ты всегда успеешь!» Он внял. И с этого момента мы пошли в наступление и победили. Он прожил еще 8 лет».
В таком состоянии у каждого может возникнуть желание раз и навсегда покончить со всем этим, свести счеты. Но Филатов упрямо утверждал себя в вере: «Нет, ведь я христианин, во мне страх Божий… Как бы худо ни было – жить надо! Не жить – грех. Умереть можно только по чьей-то воле, по воле обстоятельств. А иначе нельзя. Надо держаться до последнего мгновения… Когда узнаешь, что тебе суждено вот-вот умереть, впадаешь в отчаяние, но, когда смерти ожидаешь годы, как-то свыкаешься с ее неизбежностью, относишься к ней спокойно, готовишься умереть тихо, благородно, без визга и истерик…»
Когда он первый раз попал в реанимацию, в животном ужасе был. «А уже когда второй, третий, четвертый, не будем считать, тогда я уж обвыкся. Однажды фиксировали, – спокойно пересказывал он свою «историю болезни», – что я умираю. Было ощущение невероятной легкости. Не плаксивости, ничего не жалко, нет, необычайная легкость. Люди живут, умирают, там много хороших людей» – такие вот нехитрые обрывки приходили ему в голову.
Филатову можно и непременно нужно верить. Человек, который заглянул ТУДА, автоматически становится другим. «Он не меняется во всем, все-таки его «я» остается, – рассказывал о тех своих новых, не слишком-то приятных мироощущениях Леонид Алексеевич, – но поиска какого-то экстрима уже нет, желания вступать в полемику тоже, это кажется чем-то лишним, суетливым. И уж совсем мерзкими выглядят намерения кого-то оскорбить или унизить. Я, особенно в зрелые годы, никогда патологически такого желания и не испытывал, но у меня бывали всякие срывы. А «вернувшись», ты психологически и даже биологически меняешься…»
Филатов почему-то любил напоминать, что клетки организма обновляются каждые семь лет. Стало быть, сколько раз ему уже приходилось изменяться? А так хотелось бы навсегда остаться самим собой. Но, увы, это невозможно! Еще в свои двадцать с небольшим он написал: «Я себя проверяю на крепость: Компромиссы – какая напасть! Я себя осаждаю, как крепость, И никак не решаюсь напасть».
Он безжалостно корил себя за все прошлые грехи: «Злой был. Может, это не выражалось ясно… В молодости это как бы еще оправдываемо. Но я был такой же противный в возрасте, когда уже нельзя, когда люди успокаиваются. Я был зол на весь мир и брезглив. Была целая серия интервью в газетах, пока я их не прекратил. Такая пора, когда я всех отторгал, всех обвинял. На каком-то этапе понял, что это смешно. Я делал такую стихотворную сказку по Гоцци, и там у меня принц, который болен ипохондрией. И он говорит про себя: «Я круглый идиот, я принц Тарталья, безумные глаза таращу вдаль я. В моей башке случился перекос: я ем мышей, лягушек и стрекоз, свободный от морали и закона, я принародно писаю с балкона». И так далее. «Какой болезнью я не одержим, повинен в ней сегодняшний режим». Это немножко автобиографично. Все плохо, все плохие, мир поменялся. А это не совсем так…»
Не зря же сам признавал:
…И жизнь не перестала быть желаннойОт страшного прозренья моего!
«По-моему, только Нина верила, что я выкарабкаюсь…» – думал Леонид Алексеевич. А она вспоминала: «Он не верил, что все будет хорошо».
Нина не уставала повторять: «У меня была глубочайшая уверенность, что все будет нормально. Я и ему говорила: ты должен потерпеть 2–3 года, и у тебя все будет нормально… Я брала ответственность на себя… Ярмольник устроил нам санаторий «Сосны», когда Леня был совсем плох. Дома он дошел до такого состояния, что я его ночью руками переворачивала – он сам не мог повернуться… И я ему в «Соснах» говорю: давай сделаем анализы: ты и я. Я уколов боюсь жутко, но чтоб он сдал… Хорошо, что мы это сделали…»
Она знала, что он с детства ненавидел уколы, помнила, он рассказывал, когда в детстве болел и ему назначили уколы, врач, чтобы успокоить измученного хворью мальца, пообещал, что в следующий свой визит принесет ему самолетик. Но забыл, наверное. А мальчик так верил, так верил – целых полгода ждал самолетик. Так и не дождался, бедный мальчик.
А потом уколы и врачи для повзрослевшего и постаревшего мальчика стали круглосуточными спутниками по жизни.
Нина с ужасом вспоминала: «Почти каждый день такой пик давления. Я его держала на руках, мы оба на полу, и оба молились. Вызывали неотложку, он задыхался… Я ставила будильник на два часа ночи, на четыре, на шесть, чтоб, не дай Бог, не пропустить, когда зашкалит. И так многие месяцы…» Он был в таком состоянии, что даже позвать на помощь не мог.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
