Не всякий интеллектуал рискнет публично признаться, что, мол, знаний недостает. Но только не Филатов. Он говорил: «Долгое время считал, что я человек вроде бы знающий. Потом, как выяснилось, не знающий, а – нахватанный. В сравнении же с людьми энциклопедически образованными – просто невежественный… Когда же «руки дойдут»?.. Библию взял совсем недавно, хотя вся мировая литература на ней построена. А без знания Библии много ли я понимаю в западной живописи, где действительно многое навеяно библейскими мифами? И, конечно, приходишь в ужас, когда осознаешь, как множится количество непрочитанных книг. А у тебя уже и времени, и жизни не хватает… И мало утешает, что ты не один такой… И хлеб должен быть, и мясо, и колбаса, и рыба, и сыр… Но уже перечисленное такое… как бы унижает перечисляющего. Неужто ни о чем тебе больше не мечтается? Ведь есть еще жизнь духа – такая субстанция, которая не поддается никакому определению. Когда человек творит или когда он отдает, делает добро, он счастлив…»
Будучи неизлечимо больным, Леонид вместе с Ниной все-таки пытались устраивать эдакие «домашние чтения», посиделки в старосветском духе. В доме Филатовых по воскресеньям собирались гости, чинно рассаживались, и Леонид Алексеевич принимался читать с листа свои новые произведения. Нина обносила гостей кофе, угощала мороженым, а муж хмурил брови, топорщил усы, как бы грозно и недовольно шикал на нее, чтобы, дескать, не суетилась без меры, не мешала уважаемым слушателям внимать. Он вообще любил на людях казаться ворчливым главой семейства.
Как правило, сначала он приносил гостям извинения за голос. Но очень скоро голос сам вспоминал – и театральные подмостки, и внимательную напряженность зрителей. Голос обретал отточенность, виртуозность блистательного актера. Едва рука Филатова с прочитанным листком замирала в воздухе, Нинина ладонь мягко подхватывала этот листок, как будто поддерживала мужа под локоть…
Однажды Филатов читал собравшимся свою новую – и весьма пространную – пьесу в стихах. Гости хохотали до слез, а когда «упал занавес», награждали автора бурными аплодисментами. А радушный хозяин, ни в какую не желая отпускать свою замечательную, такую чуткую, с тонким чувством юмора публику, невинно предложил: «Раз уж вам все так понравилось, давайте-ка я прочту вам еще одну пьеску, она небольшая, всего листов двадцать. С хвостиком…» После такого неожиданного предложения подуставшие гости сперва замерли в заметном смущении, но, уяснив, в конце концов, комизм и узнаваемость происходящей мизансцены, разразились гомерическим хохотом и добродушным дружным ревом: «И тут провел!»
Леонид Ярмольник потом недоумевал и даже возмущенно восхищался: «Настолько у него, больного, было больше желания жить, чем у нас, здоровых. И почему все так несправедливо?!.»
А ведь в той, прежней, жизни, как признавался сам Филатов, у нас в доме тусовки, шабаши, вечеринки многолюдные были не приняты. Они всегда и на людях появлялись редко. И нечасто собирали людей у себя в квартире на Краснохолмской набережной. Словно чувствуя, что времени ему отпущено немного, Леонид Алексеевич был непреклонно верен своим жизненным правилам: «Всякие «ужины», «посиделки» не люблю, потому что длятся они безумно долго».
Весьма печальным выдался филатовский «золотой» юбилей. «Я находился при смерти. Первыми мне позвонили Мария Владимировна Миронова и Зиновий Ефимович Гердт. Люди не моего поколения – кто я им? Зачем им звонить? – был наповал сражен юбиляр. – Но они посчитали, что сказать мне добрые слова – их долг». Потом прикатил Эльдар Рязанов, и Филатов вновь смущался: «Рязанов – человек с очень хорошей памятью. Ведь я у него артист, что называется, проходящий – из фильма в фильм вместе с ним не переходил. И вот когда у меня случился юбилей… он ко мне пришел. И что удивительно, ведь ко всему прочему я никого еще и не звал. А Эльдар Александрович, человек совершенно иного калибра, несравнимо выше меня, пришел, специально сочинил в мою честь стихи… Было очень трогательно…» Может быть, потребность «отдавать долги» и стала логичным продолжением филатовской передачи «Чтобы помнили»?..
Хотя сам Филатов считал, что применительно к нему – «отдавать долги» – это слишком громко сказано. Однако, может быть, Бог за это скостит с меня какие-то грехи, не знаю… – душою надеялся он.
Только вот юбилейная поздравительная телеграмма от первого президента России Ельцина как-то не показалась, особого впечатления не произвела. Ни на именниника, ни на его родных. «Царь Борис» сообщал мне, мягко улыбался Филатов, что «он с неизменным уважением относился к моей гражданской позиции. Писали, конечно, референты – сам-то он вряд ли был в курсе моей гражданской позиции…»
В тот день в доме Филатовых было тихо-тихо, по-домашнему. Самыми желанными гостями были люди в белых халатах со своими громоздкими приборами и неистребимым запахом лекарств.
…Когда измученного непрекращающимися хворями Филатова вывозили отдохнуть в благословенную Барвиху, его раздражало вынужденное ничегонеделание. Собственно Барвиха, конечно, очень хороша, не отрицал Леонид Алексеевич, но я тут не работаю, а потому тупею, скучаю и томлюсь…
* * *
О болячках своих он говорить не любил, стеснялся и чаще всего резко отнекивался: «Это уже неприлично. Не я один болею в стране, некоторые даже умирают. Мало кто, например, знает, от чего умер Булгаков – от той же болезни почек, что у меня. Но о Булгакове не говорят. А мы ним все-таки величины разновеликие. Надо поскромнее себя вести… Я уже всю страну затерроризировал рассказами о своих недомоганиях…
Это неинтересная тема. Инсульт. На почве почек… Болезнь была такая странная. Ничего, мог ходить. А потом вдруг все. Все блокировалось. Почки не выпускали шлаки. Интоксикация всего организма. Если бы не Ленька Ярмольник, который сунул меня в машину и отвез в Институт трансплантологии искусственных органов, где печень пересаживают, сердце, – совершенно напугав сначала… Не хотел ни анализ делать, ни вообще. Но некуда деваться…
Инсульт как бы сам по себе не был страшен. Слово страшное, а так ничего особенного. Только речь затормозилась, невнятная стала, согласные смазаны, и заторможенная реакция. Окружающие не очень понимают, что с тобой, а самому ощутимо… Ну, отвезли, знающие люди сказали: инсульт. Микроинсульт, слава Богу. Ни пареза, ни паралича. Но меня впечатлило. Потом я как-то свыкся, продолжал работать. А спустя некоторое время выяснилось, что это уже невозможно. Так что три года я как бы был вне жизни…»
Потом этот срок – «вне жизни» – увеличился до четырех лет, потом до пяти, потом до шести, потом…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
