Наиболее симпатичным и близким к реальности образ союзника рисовался в тех случаях, когда основывался на личных впечатлениях. В условиях войны появились элементы так называемой «народной дипломатии». Однако если со стороны союзников это была, как правило, инициатива отдельных лиц или небольших групп (например, мать троих погибших на фронте сыновей, группа английских моряков, лечившихся в советском госпитале), то с советской стороны ответные письма, как отмечает современный исследователь, «составлялись в коллективах, на митингах и общих собраниях трудящихся, публиковались в газетах»{739}. Любопытно, что этот же исследователь устроенные для иностранных моряков «встречи со знатными советскими людьми, экскурсии на предприятия и в учебные заведения, посещение госпиталей» расценивает как «общение и контакты неформального характера [курсив мой — авт.]»{740} Вообще, именно контакты с иностранными моряками в портах Архангельска, Мурманска, Владивостока всегда приводятся в качестве примера, хотя количественно и территориально они носили ограниченный характер, да и вообще общение с иностранцами не поощрялось даже для тех, кто работал с ними «по долгу службы». Так, выступая на заседании Совинформбюро в январе 1944 г. секретарь ЦК, руководитель Совинформбюро А.С. Щербаков заявил: «Мы предупреждали товарищей и хочу еще раз сделать предупреждение, что всякого рода встречи, беседы, советы должны быть только с разрешения и ведома руководства»{741}.[74]
Каковы масштабы этих контактов? Например, в августе 1942 г. в Архангельске находилось 40 английских и американских судов, 14 из них торговые, команды которых составляли не менее 8 тыс. человек. Все население Архангельска в 1939 г. составляло около 280 тыс. человек; другими словами, один иностранец приходился на 30–40 местных жителей. Понятно, что в такой ситуации контакты зачастую носили несанкционированный (и, с точки зрения власти, предосудительный) характер — вольные беседы, мелкая торговля и т. п.
Были приняты соответствующие меры: увеличено количество милиции и патрулей, особенно в «местах скопления иностранцев», начались высылки из города (женщин высылали за проституцию, беспризорников за спекуляцию). Количество высланных превышало полторы тысячи человек, и, конечно, желаемый результат был в значительной степени достигнут{742}.
Контакты рядовых советских граждан с представителями союзников на протяжении почти всей войны происходили на некоторых участках фронта (моряки и летчики на Севере, челночные полеты американцев, французские летчики знаменитой эскадрильи «Нормандия — Неман»), на территории Ирана, и, наконец, в немецком плену. Пожалуй, лишь в последнем случае они были и достаточно массовыми и подлинно неформальными.
В воспоминаниях офицера-политработника рассказывается, что при освобождении Данцигского лагеря им были найдены многочисленные рукописные сборники песен, принадлежавшие содержавшимся в лагере советским девушкам. Офицер использовал их для политбесед с бойцами. По его словам, помимо известных в сборниках было много песен, сочиненных в лагере. Они по своей тематике делились на несколько групп, и одну из них составляли песни, где выражалось сочувствие военнопленным из славянских и союзных стран, особенно чехам, югославам, французам{743}. Необходимо помнить, что в подобного рода фольклоре находит отражение лишь то, что является, хотя бы неосознанно, для безымянного автора жизненно важным.
* * *
В ходе войны был подписан ряд соглашений со странами Восточной Европы, оккупированными гитлеровцами. На территории СССР формировались польские и чехословацкие соединения (армия Андерса в 1941–1942 гг., дивизия им. Т. Костюшко и чехословацкие части в 1943 г.), впоследствии непосредственно принимавшие участие в боевых действиях, причем, за исключением армии Андерса, на советско-германском фронте. Вместе с тем относительная немногочисленность этих соединений и то, что они снабжались (а частично и комплектовались) з основном за счет ресурсов Советской армии, привело к тому, что массовое сознание, особенно в тылу, зачастую не воспринимало их в качестве полноценных союзников. Рассмотрим отношение к ним на примере, может быть, самом ярком.
30 июля 1941 г. в Лондоне было подписано советско-польское соглашение, восстановившее дипломатические отношения между СССР и Польшей. Подписание этого соглашения одобряли далеко не все; так, московский писатель Б. оценил его как «позорное соглашение» и добавил: «В 1939 г., занимая Польшу, мы называли поляков прогнившей неспособной нацией, даже ссылались на Энгельса. А теперь поляки — наши союзники, славянская кровь, героический народ…»{744}
Тем не менее в соответствии с этим соглашением было решено создать на территории СССР армию из числа польских граждан во главе с генералом В. Андерсом.
Однако летом 1942 г. армия Андерса была выведена из СССР и впоследствии принимала участие в боях на Западном фронте. У большинства советских граждан подобное развитие событий вызвало искреннее недоумение.
Понятно, что и самое активное участие польской армии в боях на советско-германском фронте вряд ли существенно повлияло бы на ход и исход боевых действий. Тем не менее на какое-то время вопрос об этом стал одним из самых часто задаваемых на различных собраниях, лекциях и беседах. Надо помнить, что в это время происходила Сталинградская битва, которая не без основания многими даже тогда рассматривалась как решающая и в ходе Великой Отечественной, и в ходе Второй мировой войны.
В течение 1942–1943 гг. в разных концах огромной страны задавался один и тот же вопрос — участвует ли в боях польская армия? Почему польская армия не участвует в боях? Об этом спрашивали на рабочих собраниях, на лекциях и беседах в городах Иваново и Свердловске, в Азербайджанской и Удмуртской ССР, в Архангельской и Омской областях…
В январе 1943 г. в Свердловской области распространился слух, что польские войска появились на фронте. Немедленно работники одного из номерных заводов обратились в завком и партийную организацию завода с вопросами: «Где находятся польские войска, которые оказались на нашей территории, воюют ли они сейчас вместе с нашими войсками?.. Это правда, что польские легионы принимают участие в наступлении в среднем течении Дона? Если да, то кто ими командует?»{745}
Тем временем отношения между СССР и польским правительством в Лондоне достигли критической точки. Помимо разногласий по поводу армии Андерса, обострился вопрос о советских границах и одновременно — о расстреле польских офицеров в Катыни накануне войны. В результате в апреле 1943 г. последовал разрыв дипломатических отношений.
Надо сказать, что большинство советских граждан тогда поверило официальным разъяснениям правительства, обвинявшего польскую сторону в клевете на Советский Союз. «Катынское дело» представлялось актом бессмысленной жестокости, который в массовом сознании советских людей к тому времени прочно ассоциировалась с немецким «новым порядком». К тому же и материалы, представленные комиссией Бурденко[75], казались достаточно убедительными, особенно при отсутствии каких бы то ни было аргументов другой стороны.
Все же ситуация оставалась достаточно неясной, и во многих районах, как, например, в Омской области весной 1944 г., возникал вопрос — чем объяснить антисоветские настроения польского правительства?{746}
Вызывала недоумение и позиция союзников, что нашло отражение в вопросах, заданных в июле 1943 г. в Азербайджанской ССР: «Как смотрят союзники на разрыв отношений между СССР и польским правительством?.. Почему Англия и США не приняли мер против клеветы на СССР со стороны польского правительства?»{747}
В мае 1943 г. на одном из заводов г. Свердловска бригадир женской бригады лакировщиков на вопрос, как она расценивает действия наших союзников, «как бы невзначай промеж себя бросила: “Польша тоже была нашей союзницей, а что получилось”»{748}.
В этой ситуации вновь вспомнили об армии Андерса. В. Вишневский 19 мая 1943 г. записал в дневнике: «Генерал Андерс ждал распада Красной армии и возможности ухода вдоль Каспия в Иран. Тайные антибольшевистские тенденции этой армии стали явными»{749}. И вопросы, которые задавали по этому поводу рядовые граждане, формулировались уже по-иному. Так, в Удмуртской ССР в июне 1943 г. было зафиксировано 33 вопроса о польской армии, причем один из них звучал так: «Куда делись бывшие польские части и не помогают ли они гитлеровской Германии?»{750} Лишь сообщения Совинформбюро о появлении на фронте польской добровольческой дивизии имени Костюшко, впоследствии преобразованной в Первую польскую армию, или «армию Берлинга»[76], закрыли эту тему.