Витязь поднял кубок, в несколько глотков осушил до дна, вытер губы вышитым зарукавьем и одними губами пробормотал:
- Больно ты обидел меня, Ярославе… Больно и напрасно. Прямо скажем: зря!..
7
Разговор с отпрыском Берладника тут же выветрился из Памяти князя. Но однажды, в середине зимы, встретив во дворце Фросю, повелитель Галича, рассмеявшись, бросил:
- Да, забыл тебе, душенька, поведать! На охоте в Тысменице у меня просили твоей руки.
Девушка заулыбалась в ответ:
- Кто же, тятенька?
- Ростиславка Ивачич - помнишь ли такого? У неё в глазах вспыхнула тревога, и улыбка сделалась помощной, вроде бы растерянной.
- Что ж ты испугалась, деточка моя? Нешто я тебя дам в обиду? Повода печалиться нет.
- Ты ему отказал? - с дрожью в голосе прошептала та. Знамо, отказал! - И хотел пройти дальше, но, заметив, что она замерла ссутулившись, повернулся на пятках, взял её за плечи: - Фрося? Что такое? Ты, никак, готова слёзыньки пролить?
Нос княжны действительно покраснел, подбородок дёрнулся, но усилием воли Ярославна сдержалась и попробовала опять улыбнуться:
- Нет, соринка попала в око… Всё уже прошло.
- Не обманывай. Без обиняков говори: по сердцу тебе Чаргобай?
- Нет, ни капельки, тятя… Он, само собой, видный да пригожий, но какая мне пара? И к тому ж троюродный братец. Лучше остеречься.
- Вот и умница. - Осмомысл поцеловал дочку в лоб, а потом отцепил от пояса костяное писало (палочку из слоновой кости в золотой оправе и на золотой же цепочке) - им писали по деревянной дощечке, покрытой воском. - На тебе награду. Будет обо мне память.
Евфросинья приняла дар с поклоном и припала губами к его руке. Он её ещё раз погладил и, заторопившись, поспешил по своим делам. А княжна, сжав писало в жаркой ладони, всё-таки расплакалась, жалобно и тоненько завывая, как обиженная собачка. Всхлипывая, твердила:
Нет, нельзя, нельзя… Тятя поступил мудро… Лучше сразу, чем присохнуть навек… И печалиться из-за чепухи недостойно… - Но никак не могла усмирить рыданий, лобызала писало нежно, будто бы оно олицетворяло самого Ростислава.
А когда день спустя ей сказали, что Микола Олексич по приказу галицкого владыки скачет в Тысменицу - отвезти Настасьичу борзого щенка, повелела разыскать гридя и позвать его к себе для беседы. Тот пришёл, выпучив глаза, настоящий теленок, и губами шлёпал в недоумении:
- Кликала меня, свет мой, матушка?
Да, хотела видеть. - Отвела глаза, посмотрела в сторону. - Ты умеешь ли хранить не свои секреты?
- Отчего ж, умею. Предан его светлости всей душой.
- Ну, а мне?
- Так само собой. Ты и князь - единое целое, плоть от плоти, как говорится.
- Можешь ли в Тысменице передать свиток небольшой одному человечку?
- Отчего ж нельзя? Передам, конечно.
- Только чтоб никто не узнал про то?
- Даже Осмомысл?
- Батюшка - особенно.
Юноша нахмурился:
- Нет, сие не по правилам. Я таиться от князя не желаю.
- Господи, Миколка! Что же в том дурного? У княжон от отцов могут быть загадки. Или ты не хочешь меня уважить?
Он смутился ещё сильнее:
- Я тебе, Евфросинья Ярославна, в чём угодно помочь готов! Эх, была не была, сделаю, как скажешь. Где твоя заветная грамотка?
- Вот она, держи. - Девушка достала из рукава скрученный пергамент. - Значит, в самые его руки, больше никому.
- А кому - ему-то? - удивился Олексич.
- Разве ты не понял? Ростиславу Ивачичу, моему троюродному братцу.
- Будет сделано. - Улыбнувшись, запрятал письмо за пазуху. - Не тревожься, матушка. Лучшего гонца трудно подыскать.
- Очень я на сё уповаю.
Но Микола знал свою службу справно: прямо из покоев молодой госпожи полетел доложиться её отцу. Повелитель Галича сильно помрачнел, взял послание, раскатал и прочёл:
«Здравие тебе, Ростислав Иванов! Шлёт тебе привет Е.Я., до которой ты имел дело с тятенькой. Не беда, не жалься о происшедшем. Мы с тобою друзья. Приезжай на Масленицу, как ты обещал. Буду ждать!»
Содержание записки успокоило Ярослава, даже развеселило; он скрутил её снова и отдал Миколе:
- Передай, кому велено. А получишь ответ - мне опять покажешь.
- Слушаюсь, батюшка, мой свет!
Посещение Тысменицы оказалось удачным - и щенка Доставил в целости, чем весьма порадовал мальчика, и пергамент вручил. Сын Берладника взял его нетвёрдой рукой (изо рта молодого человека доносился запах спиртного), отошёл к окну, где светлее, и читал какое-то время. Проворчал: «Друзья»!.. Радость-то какая!» - и сказал посыльному:
- Я писать не стану. На словах скажи, что меня на Масленицу в Галиче не будет. Впрочем, и в Тысменице тож…
- Как сие понять? - озадачился парень.
- Покидаю вас, подаюсь в дальние края.
- Коли не секрет, то куды? Тот сверкнул очами недобро:
- На кудыкину гору! Так я и откроюсь! Чтобы ты немедля донёс Ярославу?
- Мне-то что? Раз не хочешь - не говори.
- Он вельми обидел меня. Указал на дверь. Я такое стерпеть не в силах. Быть под ним доле не желаю.
- И столкуешься с недругами его?
- Кто приветит лучше - с теми и столкуюсь. Княжеский приспешник заметил:
- На опасную, друже, ты вступаешь стезю. Воевать с Осмомыслом худо. Он обламывал и таких, кто тебя сильнее.
- Да заткнись, Олексич! Мне твои советы даром не нужны.
- Просто предупредил. Поперёк батьки в пекло не лезь.
- Прочь ступай, а не то поссоримся. А поссорившись, даже подерёмся!
- Ой, была охота мне с тобой махать кулаками!
Так и разошлись. Выслушав Миколкин отчёт, галицкий владыка вздохнул:
- Чаргобайка глупой. Ничего не уразумел. От отца унаследовал буйный нрав. Он его и погубит.
- А княжне как про сё сказать? - обратился к нему подручный.
- Так и объясни. Чай, не слишком расстроится, дурочка.
Фрося перенесла известие об отъезде юноши внешне благопристойно, только переспросила:
- Говоришь, попахивало вином?
- И, признаться, сильнёхонько.
- Горюшко какое! Вот ведь дуралей! Можно же и спиться.
- Не переживай, матушка, мой свет, - попытался успокоить её Микола. - Скоро ты и думать о нём забудешь.
Девушка взглянула с вопросом в глазах:
- Ты о чём, касатик?
- Знаю один секрет. Но тебе поведаю. Моего Олексу Прокудьича направляет отец твой на Черниговщину, в Новгород-Северский. Удочку закидывать про-насчёт тебя - князю Игорю Святославичу. Дескать, если он к нам зашлёт сватов - мы не будем против.
Та заволновалась:
- Господи, помилуй! Каждый Божий день какие-то вести… Игорь Святославич… баяли, он славный?
- Баяли, гордец, но пригожий.
- Лучше свой гордец, чем унгорский.
- Тоже правда.
Глава третья
1
По приезде в Константинополь хитроумный Андроник не повёз Настю за город, к матери в имение, где жила Янка, а устроил свою новую любовницу в небольшом, но приличном доходном доме, сняв для неё этаж. Насте путешествие очень понравилось. Боль о сыне, разумеется, никуда не делась, но дорога, яркие впечатления и внимание византийца помогли ей поменьше вспоминать о разлуке. А митрополиты Дионисий и Григорий были с ней подчёркнуто вежливы, задавали вопросы на церковные темы - как в Галиции относятся к православным священникам, как живут монахи и грешат ли монашки. Время было летнее, жаркое, хорошее, ветер невеликий, а ладья плыла не спеша, но без остановок. В целом путь занял десять дней.
Главный город империи поразил внучку Чарга. Нет, она слыхала рассказы о его величии, красоте построек и немыслимом количестве горожан, но того, что предстало перед ней, молодая дама не могла и вообразить. Грандиозный Порт Золотого Рога простирался от горизонта до горизонта. Кораблей оказалось столько, что иные не могли добраться До пристани и причаливали бортами друг к другу. Берег кишел людьми всех оттенков кожи. Вонь стояла жуткая - и от выловленной рыбы, и от грязных рабов, разгружавших судна, и от выгребных ям.
Каменные стены Царь-града потрясали высотой, толщиной и фундаментальностью; после Второго крестового похода, проходившего в 1147-1148 годах (в ходе которого братья-католики попытались взять штурмом столицу братьев-православных и не смогли), византийцы отстроили заново многие бастионы и сторожевые башни, укрепили мосты, углубили ров.
А какие церкви! Бог ты мой, одного лишь храма Святой Софии для тогдашнего человека, несомненно, хватало, чтобы ощутить чувство благоговения. Кованые ворота открывались величественно, как врата рая. В полутьме собора даже в самый знойный полдень веяло прохладой. Витражи под куполом неизменно переливались всеми цветами радуги. Купол и апсида[15], выложенные золотистой мозаикой, вспыхивали жёлтыми искрами от зажжённых свечек. А колонны и стены во фресках и иконах останавливали на себе любопытный взгляд. Но, конечно, завораживали и сами размеры церкви - вышина её, впечатление, будто купол парит, не соприкасаясь с опорами, и сливается с самим небом! И когда на хорах начинали петь, а ведущий службу иерарх обращал слово к пастве, голоса, усиленные пространством и полусферами, заставляли трепетать даже безразличное сердце; запахи елея и ладана довершали эффект.
