ГЛАВА XL
…и будем вместе плакать;
Нет помощи, спасенья для меня.
Ромео и Джульетта
Между тем Валанкур терзался угрызениями совести и отчаянием. Вид Эмилии пробудил в нем прежнюю пылкую любовь, временно остывшую, под влиянием разлуки и рассеянной жизни. Когда он получил ее письмо и поспешил выехать в Лангедок, он знал, что его безумства вовлекли его в беду, и ничего не намеревался скрывать от Эмилии. Он горевал только о том, что их брак придется отложить, по милости его беспутного поведения, но никак не предвидел, чтобы слухи о его проступках могли побудить Эмилию навеки порвать всякие отношения с ним. Перспектива этой разлуки подавляла его душу, уже измученную угрызениями, и он ждал вторичного свидания в состоянии, близком к умоисступлению. Но, несмотря ни на что, у него все еще теплилась надежда, что его просьбы окажут на нее действие. Поутру он послал узнать, в котором часу она согласна принять его; записка эта застала Эмилию в то время, когда она была у графа, который сам пожелал поговорить с нею о Валанкуре; судя по ее крайне расстроенному состоянию, он более чем когда-либо опасался, чтобы она не поддалась пагубной слабости. Когда Эмилия отпустила посланного, граф еще раз вернулся к тому же разговору и стал доказывать ей, что пугаться неприятностей, сопряженных с теперешним положением, значило бы только продлить свое страдание. Несколько раз повторял он свои аргументы, и действительно они одни могли оградить ее от опасности уступить привязанности, которую она все еще чувствовала к Валанкуру; поэтому она решилась руководствоваться советами графа.
Наконец настал условленный час. Эмилия явилась на свидание, с виду спокойная, но Валанкур был так сильно возбужден, что несколько минут не мог говорить. Наконец, оправившись, он сказал:
—Эмилия, я любил вас… любил больше жизни, но я погубил себя своим поведением. И после этого я хотел вовлечь вас в несчастный для вас союз, вместо того, чтобы нести достойную кару— лишиться вас… Я жалкий человек, Эмилия, но я не хочу быть подлецом. Я решил больше не стараться пошатнуть ваше решение в угоду моей эгоистической страсти. Я оставлю вас, Эмилия, и постараюсь найти себе утешение в мысли, что если я несчастен, зато вы можете быть счастливы. И не думайте, чтобы заслуга жертвы принадлежала мне, сам я никогда не мог бы достичь такой силы духа, чтобы отказаться от вас; мне помогло ваше благоразумие…
Он остановился, а Эмилия через силу удерживала слезы, поминутно навертывавшиеся ей на глаза. Ей хотелось сказать ему:
«Вот теперь вы говорите так, как бывало говорили прежде», — но она удержалась.
— Простите мне, Эмилия, — продолжал он, — все страдания, которые я причинил вам, и если вы когда-нибудь вспомните несчастного Валанкура, то знайте, — единственным его утешением будет уверенность, что вы уже не страдаете от его безумств.
Слезы закапали из глаз Эмилии; он опять готов был впасть в безумное отчаяние, но Эмилия старалась призвать на помощь все свое присутствие духа и покончить свидание, еще больше растравлявшее скорбь их обоих. Заметив ее слезы и то, что она собирается уходить, Валанкур еще раз попытался побороть свои чувства и успокоить ее.
— Память об этом горьком часе будет впредь моей охраной, — сказал он. — О! никогда уже никакое искушение и ничей пагубный пример не соблазнят меня на дурные дела, — молвил он, — меня спасет память о вашем горе…
Эмилия была несколько успокоена этим уверением.
— Теперь мы расстанемся навеки, — сказала она, — но если вам дорого мое счастье, то не забывайте: ничто не будет так способствовать ему, как сознание, что вы исправились и по-прежнему можете уважать самого себя.
Валанкур взял ее руку, глаза его застилались слезами и последнее «прости» было заглушено его вздохами. Через несколько мгновений Эмилия проговорила с волнением:
— Прощайте, Валанкур, будьте счастливы!
Она пыталась отнять свою руку; но он крепко держал ее, и она была омочена его слезами.
— Зачем затягивать эти минуты? — произнесла Эмилия едва слышным голосом, — они слишком тяжелы для нас обоих.
— Какая мука! какая мука! — восклицал Валанкур. Оставив ее руку и опустившись на стул, он закрыл лицо руками. Несколько мгновений слышались его раздирающие душу вздохи. Эмилия молча плакала, а Валанкур боролся со своим горем; наконец она встала, чтобы уйти. Он из всех сил старался казаться спокойным.
— Опять я огорчаю вас, — молвил он, — но вы простите меня, видя, как я терзаюсь.
Потом он прибавил торжественным голосом, трепещущим от сердечной муки:
— Прощайте, Эмилия, вы всегда останетесь единственным предметом моей любви. Когда-нибудь вы, может быть, вспомните о несчастном Валанкуре, но вспомните с жалостью, а не с уважением. О, что значит для меня весь мир без вашего уважения! Однако я опять впадаю в свою прежнюю ошибку: нельзя дольше испытывать ваше терпение, да и я сам могу дойти до отчаяния…
Он прижал руку Эмилии к губам своим, взглянул на нее в последний раз и поспешно вышел.
Эмилия осталась сидеть на том же месте; сердце ее так болезненно ныло, что она едва могла перевести дыхание; долго прислушивалась она к его удаляющимся шагам, пока они не замерли в отдалении. Наконец ее вывел от оцепенения голос графини, послышавшийся из сада, и первый предмет, попавшийся ей на глаза, был стул, на котором только что сидел Валанкур. Слезы, сдерживаемые в первую минуту под влиянием смутного удивления, вызванного уходом Валанкура, теперь хлынули с новой силой и доставили ей отраду. Через некоторое время она немного успокоилась и могла вернуться к себе.
ГЛАВА XLI
…в том деле нет участия людей
И звуки были не земные!
Вернемся теперь к Монтони; его ярость и досада по поводу бегства несчастной Эмилии скоро сменились другими более насущными заботами. Его хищнические экспедиции давно перешли за границы терпимого и достигли таких размеров, что им уже не мог потакать даже тогдашний робкий, продажный сенат Венеции; решено бьию одним ударом сокрушить его могущество и удовлетворить пострадавших от его насилий.
Довольно значительный отряд войск ждал только приказа, чтобы выступить против Удольфского замка; в это время один молодой офицер, движимый, быть может, мстительным чувством по поводу какого-то оскорбления, нанесенного ему Монтони, а может быть, желанием отличиться, попросил аудиенции у министра, руководившего предприятием, и поставил ему на вид, что Удольфский замок слишком хорошо укреплен, чтобы можно было взять его открытой силой, и это было бы достижимо только путем долгих, томительных операций; что Монтони доказал за последнее время, как искусно он умеет управлять своими силами; что такой значительный отряд войск, какой назначен для экспедиции, не может подступить к Удольфскому замку незамеченным, и что вовсе не послужит к чести республики, если она отрядит значительную часть своих регулярных сил против шайки бандитов на тот долгий срок, какой понадобится для осады Удольфского замка. По мнению офицера, той же цели можно достигнуть гораздо быстрее и безопаснее, сочетая хитрость с силой. Можно встретить Монтони и его войско где-нибудь вне стен замка и атаковать его, или же подступить к крепости тайком, маленькими отрядами, а не то воспользоваться предательством или небрежностью кого-нибудь из офицеров и врасплох кинуться на их войска, даже в самом Удольфском замке.
Эти советы были выслушаны со вниманием, и подавший их офицер был сам назначен командовать войсками, отряженными для этой цели. Итак, он начал действовать согласно тщательно обдуманному плану. По соседству от Удольфского замка он стал выжидать, пока не заручится содействием кондотьеров; ни один из тех, к кому он обращался, не ответил ему отказом, все так и рвались наказать своего прежнего высокомерного повелителя, чтобы потом получить прощение от сената. Командир узнал также численность войска Монтони и то, что оно значительно увеличилось после его недавних успехов. Выполнение намеченного плана не заставило себя долго ждать. Вернувшись со своим отрядом в замок и получив пароль от своих товарищей, находящихся внутри стен, он с частью правительственных войск, направленной в самое здание, захватил Монтони и его офицеров, в то время как другая часть вела поблизости замка нетрудный бой, предшествовавший сдаче всего гарнизона. В числе лиц, захваченных вместе с Монтони, был убийца Орсино, о нахождении которого в Удольфском замке было донесено сенату графом Морано, после его неудачной попытки похитить Эмилию. Собственно говоря, экспедиция была предпринята главным образом с целью овладеть этим человеком, убившим одного из членов сената, и успех предприятия был для сената так важен, что графа Морано немедленно выпустили на волю, несмотря на то, что Монтони в своем тайном доносе возводил на него обвинение в государственной измене. Вследствие быстроты и легкости, с какой было ведено это дело, оно не привлекло ничьего внимания и даже не попало в тогдашние хроники, так что Эмилия, находясь в Лангедоке, ничего не подозревала о поражении и о полном усмирении своего бывшего притеснителя. Все помышления ее были в настоящую минуту поглощены страданиями, которых никакие усилия рассудка не могли до сих пор побороть. Граф де Вильфор, искренно старавшийся своим участием сделать все, что мог, чтобы смягчить ее терзания, то предоставляя уединение, в котором она нуждалась, то заставляя ее участвовать в развлечениях маленького общества, так дружески к ней расположенного, все время ограждал ее по мере возможности от любопытных расспросов и колких выходок графини. Он часто приглаша Эмилию делать экскурсии с ним и его дочерью, и во время этих прогулок как бы невзначай заводил разговор о вещах для нее интересных, и таким образом постепенно старался отвлечь ее от предмета ее горя и пробудить в ней другие интересы. Эмилия, смотревшая на него как на просвещенного друга и покровителя своей молодости, скоро почувствовала к нему нежную привязанность дочери, а свою юную подругу Бланш она полюбила от всего сердца, как родную сестру, ценя ее доброту, ее простодушие, вознаграждавшие с избытком за недостаток в ней других более блестящих качеств. Прошло некоторое время, прежде чем Эмилии удалось настолько отвлечь свои помыслы от Валанкура, чтобы выслушать историю, обещанную старой Доротеей и по поводу которой ее любопытство было когда-то так сильно возбуждено. Однажды Доротея сама напомнила ей о своем обещании, и Эмилия попросила ее в ту же ночь прийти к ней.
