— Да, живо помнится мне тот момент, когда я в первый раз услышала эту самую музыку. Случилось это ночью, вскоре после смерти моей госпожи, и я не ложилась спать дольше обыкновенного и все думала о моей бедной покойнице и о ее печальной судьбе. В замке стояла тишина, а я сидела в комнате, довольно отдаленной от людской; под влиянием одиночества, а отчасти и печальных мыслей у меня было так мрачно на душе: я часто прислушивалась, стараясь уловить малейший шум в замке. Сами знаете, барышня, когда слышишь движение и возню людей, тогда все не так жутко на сердце. Но слуги улеглись спать, а я все сидела да думала, так что наконец мне страшно стало оглянуться в комнате. Лицо моей бедной госпожи часто рисовалось передо мною такое, каким я видела его на смертном одре. Раза два мне почудилось, будто я вижу его въявь— вдруг слышу эту сладкую музыку близенько, точно под самым окном! Никогда не забуду, что я тогда почувствовала. У меня не было сил шевельнуться; но потом, когда я подумала, что это голос моей дорогой, бедной госпожи, к глазам моим подступили слезы. При жизни я часто слышала ее пение, у нее был чудесный голос; не раз он заставлял меня плакать, когда бывало она сидела вечером у окна в нише и пела такие грустные песни, акомпанируя себе на лютне. Ах! голос ее проникал прямо в сердце! Я, бывало, по часам сидела в прихожей и все слушала. Иной раз она играла у открытого окна в летнюю пору, играла, пока не смеркнется, и когда я приходила закрывать окна, она даже не сознавала, который может быть час. И вот, когда я в первый раз услышала вот такую необъяснимую музыку, я была уверена, что это маркиза поет; и впоследствии много раз мне думалось то же самое. Иногда проходили месяцы, и музыки не было слышно, а потом она опять раздавалась…
— Странно, — промолвила Эмилия, — что до сих пор не могли узнать, кто это играет и поет!
— Ах, барышня, если бы это были звуки земные, то давно бы уж узнали, кто этот музыкант, а вы сами подумайте, у кого хватило бы храбрости следить за духом? Духи, знаете ли способны принимать всякие облики и являться совсем неосязаемыми: то он здесь, то там…
— Пожалуйста, — сказала Эмилия, — продолжайте вашу историю про маркизу, — расскажите мне, как она умерла!
— Хорошо, барышня, но не лучше ли отойти от окна?
— Свежий воздух оживляет меня, — возразила Эмилия, — я люблю слушать, как шелестит ветерок в листве, и глядеть на потемневший пейзаж. Вы говорили про маркиза, когда нас прервала музыка.
— … Маркиз становился все мрачнее и мрачнее, а барыня моя таяла не по дням, по часам; я была поражена, увидев, до чего она изменилась. Она так жалобно взглянула на меня и попросила позвать маркиза: дескать, она имеет сообщить ему что-то очень серьезное. Наконец маркиз явился; очевидно, ему стало жалко ее, но он мало выражал свои чувства. Маркиза сказала ему, что умирает и желает говорить с ним с глазу на глаз. Я вышла из комнаты, — век не забуду взгляда, которым она провожала меня.
Вернувшись, я осмелилась напомнить моему господину, чтобы он послал за доктором: в тревоге своей он, кажется, забыл об этом. Но маркиза промолвила, что теперь уже поздно. Господин мой, напротив, не разделял ее мнения и довольно легко относился к ее болезни; но вот ее вдруг схватили страшные боли! О! я никогда не забуду ее раздирающих душу криков! Тогда супруг ее послал верхового за доктором, а сам заходил по комнате и по всему замку в ужасном волнении. А я сидела у постели барыни и все делала, что могла, чтобы облегчить ее страдания. У нее были промежутки успокоения, и в один из таких моментов она опять послала за своим супругом. Когда он вошел, я собралась уходить, но она пожелала, чтобы я не оставляла ее. Если бы вы знали, какая тут произошла сцена! Мне и теперь жутко о ней вспомнить. Мой господин был как безумный, а барыня словно кроткий ангел, с такой нежностью утешала его, что если у него когда-нибудь и являлись подозрения насчет ее верности, то теперь он мог убедиться, что был глубоко не прав. Наверное, он сам мучился мыслью о том, как дурно он обходился с нею; между тем от волнения она лишилась чувств. Мы увели маркиза из спальни: он пошел в библиотеку, повалился на пол и долго так лежал, не слушая никаких резонов. Когда барыня моя очнулась, она первым делом спросила о нем; но потом заметила, что ей тяжело смотреть на его горе— пусть ей дадут умереть спокойно. Она скончалась на моих руках, барышня, так тихо, как младенец; острые боли под конец прекратились.
Доротея остановилась и заплакала; Эмилия плакала с нею; ее трогала доброта покойной маркизы и кроткое терпение, с каким она выносила свои страдания.
— Когда пришел доктор, — продолжала Доротея, — увы, слишком уже было поздно! — он был поражен при виде покойницы: вскоре после ее кончины лицо ее страшно почернело. Выслав всех из комнаты, он обратился ко мне с несколькими странными вопросами о маркизе, в особенности о том, когда и как ее схватили боли; слушая мои ответы, он все качал головой и как будто что-то обдумывал про себя. Но я слишком хорошо понимала его; однако оставила свои догадки про себя и высказала их только моему мужу, который велел мне держать язык за зубами. Впрочем, некоторые из слуг подозревали то же, что и я; странные слухи заходили по околотку, но никто не смел подымать шума. Когда маркиз услышал, что маркиза скончалась, он заперся у себя и никого не хотел впускать, кроме доктора, который иногда по целому часу сидел у него; после этого доктор уже ни разу не заговаривал со мной о покойной маркизе. Когда ее хоронили в церкви монастыря, неподалеку отсюда (при луне из вашего окна видны его башни), все вассалы маркиза шли за гробом и ни у кого глаза не оставались сухи: покойница делала много добра бедным. Мой господин страшно грустил после похорон, и я в жизнь свою не видывала такой печали, а гю временам на него находили такие припадки бешенства, что мы думали, не сошел ли он с ума? Недолго оставался он в замке и уехал в свой полк… Вскоре все слуги, кроме меня с мужем, получили расчет, а маркиз ушел на войну. После этого я уже никогда не видела его. Он ни за что не хотел возвращаться в замок, хотя поместье было такое чудное! Так и осталась неоконченной затеянная им постройка комнат на западной стороне замка. С тех пор замок долгие годы стоял запертый, заброшенный, пока не прибыл сюда граф.
— Смерть маркизы действительно была трагическая, — проговорила Эмилия. Ей очень хотелось узнать дальнейшие подробности этой истории, но она не решалась спросить.
— Да, барышня, она произошла при странной обстановке; я рассказала вам все, что видела, а о моих мыслях вы сами можете догадаться. Больше я ничего не скажу: мне не следует распространять слухи, которые могут быть неприятны его сиятельству, графу.
— Вы правы, Доротея. Но где умер маркиз?
— Кажется, на севере Франции, барышня, — отвечала Доротея. — Я очень образовалась, услыхав, что граф сюда едет. Замок стоял пустынный, мрачный вот уже сколько лет! Мы слышали такие странные шумы после кончины маркизы, что переехали жить в избушку по соседству. А теперь, сударыня, я рассказала вам всю печальную историю до конца! Не забудьте, что вы обещали мне никогда никому об этом не говорить…
— Да, я обещаю, — отвечала Эмилия, — и свято сдержу свое слово, Доротея, и вы не можете себе представить, как заинтересовал меня ваш рассказ. Мне хотелось бы только, чтобы вы назвали мне имя того кавалера, который, как говорят, часто посещал замок и по своим качествам был достоин маркизы…
Но Доротея упорно отказывалась и затем вернулась к своему прежнему замечанию о необыкновенном сходстве Эмилии с покойной маркизой.
— Есть еще другой портрет ее, — прибавила она, — он висит в одной из комнат запертой анфилады. Говорят, он срисован с нее еще до замужества и еще более похож на вас, чем миниатюра.
Эмилия выразила сильное желание увидеть портрет; Доротея отговаривалась тем, что ей грустно входить в эти комнаты. Но Эмилия напомнила ей, что граф на днях говорил о своем намерении отпереть их; это заставило Доротею крепко призадуматься. Затем она призналась, что ей было бы все-таки менее тяжело в первый раз войти туда с Эмилией, чем с кем-нибудь другим. В конце концов она обещала Эмилии показать ей картину.
Между тем становилось поздно; Эмилия была слишком взволнована рассказом событий, происходивших в этих апартаментах, чтобы пожелать осматривать их в час ночи. Но она попросила Доротею прийти завтра вечером, когда никто не может их увидеть, и свести ее туда.
Помимо желания взглянуть на портреты, ее разбирало жгучее любопытство увидеть ту комнату, где скончалась маркиза и где, по словам Доротеи, все осталось по-старому, в том же самом виде, как было после того, как оттуда вынесли тело маркизы для погребения. Печальные чувства, возбужденные ожиданием увидеть эти грустные места, гармонировали с настоящим настроением ее духа, удрученного тяжким горем. Веселые впечатления скорее могли бы усилить, чем разогнать ее сердечную тоску; в самом деле она, может быть, слишком поддавалась своему меланхолическому настроению и безрассудно скорбела о несчастье, которого не могла избегнуть; но никаким усилием воли ей не удавалось принудить себя смотреть равнодушно на унижение человека, которого она когда-то так любила и уважала.
