Доктор самоотверженно ухаживал за больными; но у него сжималось сердце при виде страданий, которых он не мог облегчить. Он изо всех сил старался ободрить упавших духом матросов. Слова утешения, философские рассуждения и веселые шутки развлекали больных, скрашивая томительное однообразие зимних дней; он читал им вслух; память у Клоубонни была удивительная, и у него всегда был наготове запас занимательных рассказов: его охотно слушали и здоровые, собираясь вокруг печи. Но стоны больных, их жалобы, крики отчаяния порой прерывали его речь, и не докончив рассказа, он возвращался к роли заботливого, преданного врача.
Впрочем, сам доктор был здоров и даже не похудел. Его тучность заменяла ему самую теплую одежду. По словам Клоубонни, он был очень доволен, что одет подобно моржам или китам, которые благодаря толстому слою подкожного жира легко переносят арктическую стужу.
А Гаттерас, казалось, не испытывал ни физических, ни моральных мучений. Страдания экипажа, видимо, мало его трогали. Но, быть может, он только умело скрывал свои чувства. Внимательный наблюдатель мог бы иной раз подметить, что в его железной груди бьется горячее сердце.
Доктор постоянно изучал Гаттераса, анализировал его характер, но так и не мог разгадать эту удивительную натуру, этот сверхъестественный темперамент.
Между тем температура еще понизилась: место прогулок опустело; одни лишь гренландские собаки бродили по палубе, жалобно завывая.
У печи постоянно сидел дневальный, поддерживавший в ней огонь. Нельзя было допустить, чтобы огонь погас: едва он ослабевал, стужа проникала в помещение, стены покрывались инеем, испарения мгновенно сгущались и падали снежинками на злополучных обитателей брига.
Среди таких невыразимых страданий наступило 8 декабря; утром доктор, по своему обыкновению, пошел взглянуть на термометр, находившийся на палубе, и увидел, что ртуть в чашечке замерзла.
— Сорок четыре градуса мороза! — ужаснулся доктор.
И в этот день в печь бросили последнюю горсть угля!
27. РОЖДЕСТВЕНСКИЕ МОРОЗЫ
Наступили дни отчаяния. Мысль о смерти, о смерти от холода предстала во всем своем ужасе; последняя горсть угля горела со зловещим треском; огонь готов был погаснуть, температура в помещении заметно понизилась. Но Джонсон пошел за новым топливом, которое добыли из тюленьих туш. Он бросил куски жира в печь, прибавил пакли, пропитанной жиром, и довольно быстро восстановил в кубрике прежнее тепло. Запах горелого сала был отвратителен, но приходилось его терпеть. Джонсон сознавал, что новое топливо оставляет желать лучшего и, конечно, не имело бы успеха в богатых домах Ливерпуля.
— А между тем, — сказал он, — этот неприятный запах может иметь благие результаты.
— Какие же именно? — спросил плотник.
— Он приманит к нам медведей, которые очень падки на такие запахи.
— А на что нам медведи? — спросил Бэлл.
— Ты знаешь, Бэлл, что нам больше не приходится рассчитывать на тюленей! — ответил Джонсон. — Они скрылись, и притом надолго, и если медведи не доставят нам топлива, то я не знаю, что с нами станется.
— Ты прав, Джонсон, дело наше плохо… Совсем дрянь! И если нам не удастся добыть этого топлива… то уж я не знаю, как и быть…
— Одно только и остается!..
— Что же такое? — спросил Бэлл.
— Да, Бэлл, в крайнем случае… Впрочем, капитан никогда… Но, быть может, придется прибегнуть к этому средству.
Джонсон печально покачал головой и погрузился в размышления, которых Бэлл не хотел прерывать. Он знал, что этих кусков жира, добытых с таким трудом, хватит не больше чем на восемь дней, даже при самой строгой экономии.
Боцман не ошибся. Несколько медведей, привлеченных запахом горелого жира, были замечены невдалеке от «Форварда». Здоровые матросы пустились за ними в погоню; но медведи бегают на редкость быстро и одарены чутьем, благодаря которому избегают всех охотничьих уловок. Не было возможности к ним приблизиться, и пули, пущенные самыми искусными стрелками, пропали даром.
Экипажу брига грозила опасность замерзнуть; люди не выдержали бы и сорока восьми часов, если бы температура, царившая в ледяных просторах, проникла в кубрик. Каждый с ужасом видел, что топливо подходит к концу.
Наконец, 20 декабря, в три часа пополудни, огонь в топке погас; матросы, стоявшие вокруг печи, угрюмо поглядывали Друг на друга. Один лишь Гаттерас неподвижно сидел в своем углу; доктор, по своему обыкновению, взволнованно шагал по кубрику; он положительно не знал, что предпринять.
Температура в помещении мгновенно понизилась до -7°F (-22°C).
Но если доктор стал в тупик, если он не знал, что теперь делать, то другим это было хорошо известно. Шандон, холодный и решительный, Пэн, с горящими яростью глазами, и два-три матроса, которые могли еще двигаться, подошли к Гаттерасу.
— Капитан! — сказал Шандон.
Гаттерас, погруженный в раздумье, не слышал его.
— Капитан! — повторил Шандон, касаясь рукой его плеча.
Гаттерас выпрямился.
— Что такое? — спросил он.
— Капитан, у нас больше нет топлива!
— Так что же? — отозвался Гаттерас.
— Если вам угодно, чтобы мы замерзли, — со злой иронией произнес Шандон, — то мы покорнейше просим вас уведомить нас об этом!
— Мне угодно, — сурово ответил Гаттерас, — чтобы каждый исполнил свой долг до конца.
— Есть нечто выше долга, капитан, — возразил Шандон, — это — право человека на самосохранение. Повторяю, все топливо вышло, и если такое положение вещей продлится два дня, то ни один из нас не останется в живых!
— Дров у меня нет, — глухо ответил Гаттерас.
— В таком случае, — яростно крикнул Пэн, — их можно нарубить там, где они есть!
Гаттерас побледнел от гнева.
— Где же это? — спросил он.
— На бриге! — нагло ответил Пэн.
— На бриге? — повторил капитан, сжав кулаки и сверкнув глазами.
— Ну, конечно, — ответил Пэн. — Когда судно не может больше нести свой экипаж, то такое судно жгут!
В начале этой фразы Гаттерас схватил топор, в конце ее топор уже был занесен над головой Пэна.
— Негодяй! — крикнул Гаттерас.
Доктор бросился к Пэну и оттолкнул его; топор глубоко врезался в палубу. Джонсон, Бэлл и Симпсон стали рядом с Гаттерасом, готовые его защитить. Но вдруг с коек, превратившихся в смертные одры, послышались жалобные, тоскливые, скорбные голоса.
— Огня! Огня! — стонали больные, продрогшие до костей под своими одеялами.
Гаттерас овладел собой и, помолчав несколько минут, спокойным голосом сказал:
